S. I. - Цветополь

Небосвод голубой
да зеленые степи,
неозримый простор
весь в белом цвете.

Там нету запретов,
там бегают дети.
цветополь – мой дом,
цветенья обитель.

Сей мир есть прекрасен,
лужайки в нем мягкие.
и цвета запахи…
о цвета запахи!

Я в нем родился
и был призван к счастью.
Цвели мы потрясно
все в белой покраске.

Все было в порядке,
я чувствовал червень,
дивился ночевлям
и солнышка ласкам.

Опадшие листья
нас не страшыли,
цвели мы да были
млады и счастливы.

Но как-то ворвались
мятежные бури,
небо СсерелоСЬ
от боли и хмури,

и, нежные досель,
ветра первомая
били до жути нас,
неумолкая.

Я прячусь под одуванчики.
Прячусь по одуванчики.
Здесь грохот и боль —
я проклят судьбой.
Я прячусь под одуванчики.

Мой цветополь, мой кустарник.
Я родился в нем однажды.
Не просил, но разве важно
плоду мнение зачатка?

Посадил нас бог в ячейки.
Отрывал листки от стебли,
чтоб взросли на маках перлы.
Из засохших – я есть первый.

Я – завялый плод в апреле.
Всем плевать на мои песни.
Кто расцвел, тому и цвести.
Кто не смог – тому увечье.

Я самый яркий из цветков.
Я самый первый в рощу шел
и думал первым взращу плод.
Но ветер дунул – я полег.

И дунул сильно, что не смог
поднять из темени цветок.
Жизнь дал грунт – не уберег.
Грунт забрал – я в нем измог.

Теперь судьба моя одна —
забыв о песнях комыша,
писать свои в плену костра,
что губит душу, пепеля.

Куда б не шел – я болен.
Меня не ждут и пофиг.
Питал иллюзий корни —
устал – предался почве.

Мой цвет не нужен больше.
Мой путь в лучах – окончен.
Я полон боли, может быть —
кошмар всего лишь?

ах если так, то долгий.
И нет чего грызть ногти.
Как ни было б, доволен —
ведь я убит свободой.

Цветополь-Цветополь,
в тебе одиноко.
Я болен пороком,
ведь в корне не кроток.

Цветополь-Цветополь,
без хулы на бога,
мол дядя набоков
Лолиту бы трогал.

Цветополь-Цветополь
я – горд, но не против
плескатся в болоте,
дожив к позолоте.

Я, боль осознавшый,
лекую под гнетом,
что падшый, что падшый,
на веки утоптан.

Не бей меня сильно,
сжалей, я – ребенок,
что волей упился
и волей окован.

Верни меня к солнцу,
а нет, так споли же,
чтоб небыло слышно
рыданий малышек.

Но что ж ты не молвишь!
Да что ж ты немой мол!
Я, кажется, понял —
увы, ты не можешь.

Тебе нету дела.
Ты просто структура.
Лешить мене бремя
не в твоих потугах.

Так значит с сегодня
ты больше не властен!
я слаб, но прекрасен,
ведь волен от пастки твоей.

Не та эпоха, век не тот
и я, умершый, в потолок
смотрел краснющим глазами.
По счету шел четвертый год,
как видел бог, что на диване,
примерно в том же состояньи,
лежало пугало его, мое,
в дурмане, или же в нирване?

Ранним часом под утро,
дцатого небритября,
мол глупая чайка южная,
выполз из тени й обратно

двинулся, на белом стуле,
в черную темень за шторой.
Гудел вчерашним застольем
мой копф в забытийном намуле.

Рушил на койку место,
приляг и притих, а как следствие —
вымолил прямо к обеду
у господа горстку депрессии.

И все было как по сценарию,
написан что он в прошлом веке
евреем, взлюбившым доляры
больше «Правды» советов.

Как и ним преднаписанно,
очень дурная функция —
«выпасть и жизни ритма
с пунктом вины презумпции».

Но полюс плюса и минуса
в свете безсветья меняется.
Где был мираж благодетели —
нет теперь места отчаянью.

По этой простой причине,
я не выходил из комнаты.
Горят темно русые волосы
цветом седой кончины.

Я не выходил из комнаты,
я не совершал ошибок
кроме тех, что вместить позволили
в себе стены обоями крытые.

Я не выходил из комнаты,
и не совершал ошибок,
кроме тех, оградить от которых
не сумели оконные шибы.

Я не выходил из комнаты,
И не шел путями окольными,
кроме тех, которыми полны
оказались фантазии вольные.

Остаться в квартире – оправдано.
Снаружи не век застоя —
затворники гуглят Байрона,
а Кафку читают хором.

«Хто я в цьом мірє – шо нібудь ціле,
чи деталь конструктора Лего?
Дінозавров потомок? Репер – уйобок?
Силян? Філософ? Деган!

Я душу чуть не праєбав,
в стараніях забуть цей мір.
Но, слава богу, я догнав,
шо дєград може буть святим.»

Курган х John Deere x МС Режисьор х МС Сварка – Деган

«Бібліотєка странних знаній протів зибкой почви.
Ми ізучаєм мір вокруг, но ехо як із бочки.
І отвратітєльнійший смєх заполонив пространство.
Я так питався сохранить цей мір, но патом я здався.
Патом я здався.
Кому я нахуй здався!»

Курган – любопитство

Пиздецом заболевшие, души вшивые.
От градусов с перцем, с утра отходимые.
Взор суеверцев, а лица смазливые.
Тонкие мысли, но правда незрима им.
Они что-то читали, заметки строчили на листьях тетрадных.
А я – дико плакал, заочно, но все же, ссылая их нахуй.
Одежды другие, статуры – другие. их сонмы загнивших!
Они не готовы стать были под стать мне,
немому, но гласному в тише, поэту.

Взирая на это,

Я кончил и слил слизь, ведь я – конченый слизень,
смазливость свою разменявший на чирсы
с рандомными хиппи,
возле заправок, калиток, наверное, чьих-то домов,
Возле вокзалов столичных и фур пригородных складов,
В спешке загруженных химкой, тоже, наверное, чьих-то.

И в этом говне, я тонул месяцами.
В сраном плену, до усрачки опьянен,
с нимбом на лбу и с благими мечтами
прошарить шпану о вселенском дурмане.
И все я мечтал о лугах и краях,
освещаемых заревом воли.
Поезда ждя, То с дождем, то в снега,
за углом на морозном пароме.
На деле ж твердил, чтоб налили сто грамм
мне в стопарь и на час я спокоен.
вожделейте, толпа, мне сто грамм – вам вождя,
что трезвонит о чаше покоры.
Оказалось, всем пофиг. Полностью пофиг!
Я дудлил все больше и больше.
Руки дрожали от холода – осень.
Часы пробивали куранты – восемь.