Верона Шумилова - Любовь – во весь голос… П О В Е С Т И

Василий Петрович зачем-то снял шапку, мял ее в руках и, наверное, тоже соображал, с чего начать трудный разговор с дочерью.

– Что, заклинило? – не желая затягивать встречу, торопила его Катя. – Сказать нечего? Или язык отвалился?

– Как ты, дочка, живешь? – Василий Петрович спросил таким голосом, будто его только что ранили, и он не имеет сил говорить. Катя не узнала бы этот голос, не будь отца рядом. – Что же не заходишь в свой дом? Обиделась… Забыла… – Слизывая с губ снежинки, волновался и разглядывал дочь, повзрослевшую, изменившуюся, в чужой старенькой шубке. – Зайди как-нибудь.

– Одень шапку. Замерзнешь. – В Катином голосе послышалась жалость, и Василий Петрович, обрадовавшись, что дочка его не прогоняет, надел шапку и торопливо заговорил, пытаясь высказать все, что накопилось на душе за последние, очень трудные месяцы своего одиночества.

– Я сейчас не пью… Поверь мне, доченька. Начал новую жизнь. А ту… проклял… Собрал деньги тебе на пальтишко. Уже присмотрел, но не знаю, понравится ли тебе. Ремонт в квартире сделал. Сам.. Зайди, Катя, посмотри. А лучше возвращайся домой совсем.

– Нет! – зло перебила его Катя, вспомнив последнюю ночь своего пребывания под отцовской крышей. – Мне хорошо и в общежитии. У меня нет отца. Нет его, понял?

Переступив с ноги на ногу, Василий Петрович втянул в плечи голову, ожидая других слов, более резких и жестких, но их не последовало, и он тихо промолвил:

– Прости меня за все, что было. Прости, доченька… Ушла из дома водка. Я казнился, много передумал и пережил. Я… я держал самый серьезный ответ перед совестью…

– А она у тебя есть? – прервав отца, бросила ему в лицо Катя. – Очень сомневаюсь. Ты потерянный… И для меня и всего общества.

Василий Петрович терпеливо выслушивал обвинения дочери: он знал, что у нее есть право на такие слова и боялся, как бы она не ушла. Он долго ждал этой встречи, часто караулил дочь, прячась за деревьями, киоском, и мучительно страдал, когда не смел ее окликнуть и лишь провожал глазами, роняя слезы.

– Сейчас есть. Нашел в себе силы начать трезвую жизнь. Больше полгода водки в рот не беру. И не буду. Хотят меня снова в школу взять.

– Сторожем? – не меняя позы, спросила Катя. – Или дворником? Метлу ведь пропьешь… Дверь снимешь и за водку отдашь. Я-то знаю.

Все больше бледнея, Василий Петрович съежился, словно дочка избивала его не словами, а кулаками. – Все не так, Катя. Математиком приглашают, но в другую школу. С испытательным сроком…

– Ну и ну! Истинный христосик! Хоть в угол ставь и молись.

– Изменился я, Катюша, – виновато проговорил Василий Петрович. Он достал платочек, протер очки, глаза. – Пойду в школу и заслужу у ребят уважение к себе. Верну доверие.

Катя видела, что отец был одет чисто: белая рубашка, галстук. Да и платочек новенький. Но сказала, все еще не веря ему:

– Ты как тот перелетный соловей: то на пихту, тот на ель.

– Что ты, доченька? Увидели, что я изменился. Справлялись обо мне на предыдущей работе. В магазине мне дали положительную характеристику. Последние месяцы я заслужил ее. Поверь мне!

Василий Петрович узнавал и не узнавал дочь: резкая, натянутая, так и сыпала колючими словами. Может, очень плохо ей живется? Конечно, плохо! Одна, без денег. Он, ее родной отец, ведь хотел узнать об этом и раньше: много раз приходил к общежитию, прятался, где попало, и не один раз, крадучись, шел за ней до самого училища, где она училась, но каждый раз боялся ее окликнуть.

Катя смотрела мимо отца, размышляя над его словами: верить или не верить?

– Идем домой, доченька, – предложил упавшим голосом, не надеясь на то, что она согласится. – Пусто без тебя. Очень пусто, а ты…

– А я учусь на швею. Помимо этого, зарабатываю еще себе на хлеб и чулки.

– Нужно большое терпение, чтобы жить в чужом доме, имея свой. – Василий Петрович был подавлен.

– А у меня его нет. Нет, нет! – почти выкрикнула Катя. – Да и душа пустая: там лишь полынь-трава. И в этом твоя вина. Я детства не имела. И сейчас…

– Знаю. И очень сожалею о прошлом. Как все искупить? Как? – Василий Петрович хотел взять дочь за руку, но она энергично дернулась. – Я проклинаю те годы, что прожил в водочном угаре. Теперь я не тот.

– Меня это не интересует. Ты разрушил мою душу, как суховей. Мне нечем дышать… На всякий случай запомни это. И не преследуй меня. – Катя резко отвернулась от отца и, не простившись, ушла в снежную круговерть, пряча слезы в хрустальные ресницы.

Василий Петрович остался один. Снег кружил у разгоряченного лица, оседал на шапке, воротнике, но он не двигался. Стоял темной тенью среди белого хаоса и думал, что завтра снова придет сюда, дождется Кати и вновь будет убеждать ее вернуться домой; не поможет – придет еще раз и еще…

Сгорбленная фигура одинокого человека еще долго маячила под холодным зимним небом.

– Катюша. Одевай мое платье, – предложила Наташа, ярко подсинивая глаза. – Оно тебе к лицу.

– Спасибо. Не надо, – с грустью сказала Катя, размышляя над тем, когда же, наконец, она будет иметь свою одежду, модную и красивую, и не верила этому: ей просто некому помочь. – Я и в этом не потеряюсь. Заплат нет и ладно.

– Да уж точно. Золото и в мишуре блестит, – шутит Зина и прикалывает к шерстяному платью красного цвета блестящую брошь. – Марк с тебя глаз не сводит. Высокий, подтянутый, красивый, но, чувствуется, нахальный. Прямо прет из него нахальство.

– Это с другими, но не со мной. – Катя елозит розовой помадой губы и тоже смеется. – У него денег – куры не клюют. Швыряет десятками, не считая. Откуда они?

– А, может, фальшивые? – Наташа закончила наводить косметику и засмотрелась на Катю: бедненькая, худенькая, но такая привлекательная!

– Не отказывай, если тебе предлагает дружбу. Пусть новую шубку купит. Эта уже расползается.

– Ну да! – не приняла шутку Катя. – А потом потребует расплаты. Не нужны мне чужие вещи. Как-нибудь проживу и в своих. Зато никто с плеч не снимет.

Через несколько минут девушки вышли из общежития. Мороз к ночи крепчал, и под ногами приятно похрустывал смерзшийся снег. До клуба «Швейник» идти было недалеко – рукой подать, и Катя в своих стареньких стоптанных сапожках с заплатой на одном из них старалась идти по протоптанной дорожке, в то время как Зина и Наташа в своей новой теплой обуви забредали в снег, бодали его носками, резвясь и оглашая притихшие зимние улицы звонким девичьим смехом.

– Не надо хохотать на улице, – просит их Катя. – На нас же смотрят люди.

– Ну и что? Сейчас все можно: хочу пою, хочу плачу или пляшу. – Наташа вскинула руки в ярко-красных рукавичках и встряхнула ими над головой. – Кому какое дело?

Подавляя раздражение, Катя пыталась схватить расшалившуюся подругу за рукав, но та вывернулась и, скользнув по льду, еле удержалась на ногах.