Верона Шумилова - Любовь – во весь голос… П О В Е С Т И

Мысленно уносилась в свое детство, когда еще была жива мама. Она-то и приучила ее любить музыку, в основном, симфоническую, и эта любовь с годами усиливалась. А когда затихали многочисленные инструменты, создававшие настоящее волшебство, какое-то время не двигалась, не желая возвращаться в свою неустроенную жизнь, серую и унылую, но эта жизнь была неотъемлема от нее, и она с жалостью входила в нее, вздыхая и проклиная свою непутевую судьбу. Об отце старалась не думать. И все же изредка приходила в голову тревожная мысль: как он там один? Пересилит ли себя, откажется ли от выпивки, потеряв из-за нее сынишку, потом жену, а теперь и ее, единственную дочь? Гнала от себя тяжелые воспоминания, боялась их, но все чаще ловила себя на том, что переживает за отца. Были такие минуты, когда хотелось забежать в свой родной дом, спрятавшийся в старом яблоневом саду на окраине города, где жил он, одинокий и несчастный, поднять его, погибающего в водочном угаре, уложить в постель, чтобы он не спал на столе или на полу, но сердце, вспомнив прошлое, начинало протестовать: нет, не отец ей тот пьяный, небритый, постаревший мужчина, который попрекал ее куском хлеба и обзывал дармоедкой и шлюхой.

– Ах, Катюша! – щебетала ей поздно вечером Зина, вернувшись с Наташей с танцев. – Так весело было! Музыка, вино, парни… Ах-ах-ах! – и поднимала тонко выщипанные брови.

– Кто весел, а кто нос повесил. – Наташа посмотрела на Катю: – Напрасно не пошла с нами. Годы-то шлепают по лужам да все мимо и мимо. Потом не догонишь.

– Ну и что? – сдвинула плечами Катя. – Мне тишина по душе. Да и подтянуть учебу надо. Тройки и даже двойки пошли.

– Всему, чудик, свое времечко, – неопределенно высказалась Наташа. – Сердцу ведь не перекроешь кислород.

– Днем – учеба, вечером – кх… горячая любовь, – поддержала ее Зина. – А любовь – не картошка.

Наблюдая за возбужденными подругами, Катя грустно улыбнулась.

– Вы, девчонки, треплетесь, точно расстроенные балалайки.

– Ну ты, брось! – дернула расческой взбитые кудри Зина и ойкнула. – Сама-то ты заплесневела. Мхом скоро покроешься.

– Дольше сохранюсь. Зато вы разбазариваете себя: вчера были одни парни, сегодня – другие. А вы все хохочете.

– А тебе-то что? – нахмурила брови Наташа. – Сама не гам и другому не дам. Вот послушай. Спросила как-то соседка подругу: «Курица-наседка, что яйца насиживаешь?» «Пытаюсь…» «Но цыплят без петухов не бывает». «Разве?»

– Хи-хи! – брызнула смехом Зина, прикрыв рот ладошкой, и тут же погасила его: – Рви мысли, девы! Надоел звон с ваших окон! – и, наклонившись к Кате, зашептала: – Парни были модненькие, шустренькие, в карман за словом не лезут.

– А от них сивухой не тянуло? – спросила Катя. – Она развязывает не только языки, но и многое другое.

– Само-собой! – снова хохотнула Зина. – Там почти все такие: дерьмо с дерьмом в паре и рядом опять оно. Хапают ручищами… – И вдруг напустилась на Катю: – Чего разлеглась, как дома? Подвинь корму!

Освобождая Зине место на кровати, Катя придвинулась к стенке, отметив про себя, что Зина и Наташа грубы и в выборе друзей не разборчивы, и ей надо иметь это ввиду.

– И вы радуетесь этому? – спросила, не поворачивая головы. – Если в таком возрасте употребляют водку, то что же будет через пять лет, десять? При градусах оскорбить девчонку проще.

– Получат сдачи точно такого же содержания, а то и ярче, – сверкнула зелеными глазами Наташа. – И у нас язык не заржавеет.

– Оно и видно, – вздохнула Катя. – А мне, девочки, нужен покой, хотя бы первое время. Сделайте одолжение. Хочу отдышаться от всего, что было. – Она повернулась к стенке, закрыла глаза, требуя от себя спокойствия: «Куда попала? Развязные девицы: ни скромности, ни культуры. Словом, хамки…» «А ты лучше них?» – спросил изнутри чей-то голос, и Катя согласилась с ним. Резко повернувшись на кровати, неожиданно прикрикнула: – Хватит базарить! Тушите свет!

– Шпана, не командуй! Приняли тебя на свою жилплощадь, вот и сопи в две дырочки и не высовывайся.

Катя притихла. Сжимая и разжимая пальцы рук, старалась от неприятного разговора отвлечься и успокоиться.

– Катька. А мы их пригласили к себе, – вдруг доверительно шепнула Зина. – Двоих. Завтра будут.

– Кого их? – подняла голову Катя и, не получив ответа, повысила голос:

– Кого их? Кого?

– Ну, парней. Познакомились с одними…

– А, может, уже с пятыми? Какая-нибудь посредственность, а то и того хуже, а вы, дуры, уже сегодня радуетесь. Как не стыдно!

– У нас стыда, что волос на камне, – в который раз хихикнула Зина.

– Сейчас бы… Э-э-эх! – и вздохнула: – Два раза, девоньки, молоду не быть.

– Бесстыжих глаз и дым не ест. Ни ума, ни скромности.

– А ты? Ты-то сама кто? – повысила голос Наташа. – Ни спереди, ни сзади. Да и на птичьих правах. Заткнулась бы лучше.

Наступило неловкое молчание.

– Дайте закурить, – через некоторое время попросила Катя, попробовав первую папиросу здесь же, в этой прокуренной комнате. – Тошно от вас…

И курили они, и дерзили друг другу, то сталкиваясь в споре, то безудержно хохоча.

Неумело затягиваясь сигаретой, Катя глотала дым, надрывно кашляла и, ненавидя все, что ее окружало, напрочь убивала в себе появившуюся было искру протеста против неудавшейся жизни, против словоохотливых и несерьезных подружек. Горечь не убавлялась. Выхода из тупика, казалось, не было. И решила она просить у Галины Михайловны помощи и защиты.

А на следующий день вечером впервые увидела Валеру и Эдика, которых пригласили подруги. Модные, наглые, они курили дорогие сигареты и сыпали пошлыми шутками.

Зина и Наташа, похохатывая, отвечали такими же подсоленными словами, и велся пустой, никому не нужный разговор; молодые люди убивали время. Катя мрачнела и помалкивала. В это время ей очень хотелось уйти отсюда, куда глаза глядят, чтобы поскорее удалиться от трясины, перед которой стояла, но, подавив вспыхнувшее было желание, внимательно разглядывала парней и слушала их болтовню. «И я с такими в одной упряжке и качусь вниз по наклонной, – упрекала себя, и ей было страшно. – Надо что-то делать, искать выход. Какой он? Где он?»

Вскоре Эдик вытащил из дипломата бутылку водки. Приличной закуски не было. Горкой лежало дешевое печенье и несколько мелких орехов. Вместе со всеми выпила рюмку спиртного и Катя. Где-то там, внутри, стало понемногу теплеть, в ушах зашумело, и ей вдруг захотелось плакать. А еще появилось желание посетить могилки мамы и братика. Она не часто ходила на кладбище – выбиралась лишь тогда, когда было невмоготу. Сегодня как раз был тот день и тот час. Ей непременно надо рассказать маме о своей горькой жизни, о том, что не всегда у нее есть хлеб и молоко, что порвались туфли и не за что купить новые, что не видит ни одного светлого дня, что опускается в трясину все глубже и глубже. Но вопреки своему желанию осталась здесь и не показала перед соседями, что развлекались рядом с ней, ни одной слезы, ни одного вздоха. Дернула головой, вышла из-за стола и повела плечами.