Леонид Жуховицкий - Жизнь в сумерках. Последний шестидесятник

Васильев решил ответить печатно. С жесткой вежливостью он объяснил агрессивному адресату, что как раз Иван и Марья по происхождению типично еврейские имена, а Борис и Лев традиционно русские: Борисом звали Годунова, а отцом Пушкина был Сергей Львович. Но поразило не это: по ходу письма Боря привел все до единого, числом одиннадцать, мужские славянские имена, дошедшие до наших дней. Он и это знал!

Когда в Кремле закончили реставрировать и обустраивать Большой дворец, Пал Палыч Бородин, широкий, в чем-то наивный человек, в благодарность за постоянную моральную поддержку пригласил Римму Казакову с друзьями-литераторами полюбоваться результатом. Римма позвала меня, я Васильева. Боря долго изучал панно, посвященные Бородинской битве – искал имя генерала Алексеева, своего прямого предка, одного из героев великой баталии. Это родство воспринималось им не как предмет гордости (происхождение не заслуга!), а как обязанность соответствовать давней семейной традиции. Кстати, одна из лучших его статей называлась «Честь имею!», и речь в ней шла не о гордости, а именно об обязанности иметь честь. Васильева как публициста я узнал очень хорошо еще и потому, что участвовал с ним в двух общих, как сейчас сказали бы, проектах.

Первый возник в романтическую эпоху перестройки, когда все понимали, что как прежде жить нельзя, страна развалится, а вот как нужно, никто толком не знал. Разрешили кооперативы, еще какую-то экономическую деятельность, страна постепенно оживала, появился робкий мелкий бизнес.

Впрочем, тогдашний бизнес заслуживает отдельного разговора.

Ранний российский капитализм был авантюрен, красочен и по-человечески красив. Возник он ниоткуда, из фарцы, из мартовской торговли мимозами, из подпольных или просто подвальных крохотных цехов, преступно спасавших голодное и оборванное население в эпоху тотального дефицита. Модные джинсы кроились на кухонном столе и прошивались желтыми нитками, пока не распространялся откуда-то взявшийся слух, что в Калифорнии нынче в ходу фиолетовые. Нищие студенты продавали в подземных переходах гипсовые брошки в форме бабочек – их разбирали, потому что даже убогая бижутерия была лучше, чем «деревянные» рубли, которые уже ничего не стоили, потому что на них ничего нельзя было купить. Помню объявление в газете какого-то тинэйджера, предлагавшего потенциальному заказчику любое время стоять за него в очереди – и такой бизнес существовал! Гением этого периода стал Саша Паникин, выпускник экономического факультета ГИТИСа, курчавый богатырь цыганского вида и темперамента, без капиталов и блата создавший на пустом месте огромный концерн «ПАНИНТЕР» на три тысячи хорошо оплачиваемых рабочих мест. Безотцовщина, поселковая шпана, он начал предпринимательскую карьеру в двенадцать лет перепродажей билетов в кино, а к институтским годам обладал уже смекалкой, бесстрашием и опытом, достаточным для серьезного дела. Увы, в пятьдесят лет не выдержало сердце – почему-то России с долголетием талантов не так уж часто везет…

Спустя короткое время романтика раннего капитализма кончилась – чиновники и бандиты, почуяв запах серьезных денег, с двух сторон подступили к начинающим российским предпринимателям с уголовным требованием «делиться». А потом бандиты намертво сплелись с чиновниками – этот альянс до сих пор душит страну. Но тогда, в первый период свободного рынка, все было ярче и простодушней.

Как-то мой друг, журналист-международник Гена Ариевич, привел ко мне симпатичного мальчишечку девятнадцати лет. Мальчишечка сел прямо на пол, на потертый ковер, и изложил свою проблему.

Оказалось, парень в свои девятнадцать уже миллионер – разумеется, рублевый, доллары тогда были в диковинку. Так вот он, торгуя какой-то электроникой, приобрел свой миллион, а потом уткнулся в тот же тупик, что когда-то Остап Бендер: на что потратить? К яхтам и квартирам в Майами еще не было не только привычки, но даже тяги, да что там, в подмосковные особняки заселялись разве что члены ЦК КПСС. И мальчишечка, со школы уважавший Пушкина и Лермонтова, решил заняться благотворительностью в сфере культуры. А я должен был выдать на-гора какую-нибудь перспективную идею.

Идея у меня возникла мгновенно.

К тому времени уже появилось много новых журналов и газет, на фоне этого многообразия тиражи резко упали, и талантливые публицисты, которых прежде делили между собой «Новый мир», «Огонек», «Юность» и «Литгазета», потерялись в сотне конкурирующих изданий. И я с огорчением понял, что уже не знаю, как нынче относятся к быстрым переменам в жизни люди, чье мнение я уважал. Вот я и предложил создать новый журнал, в котором бы из номера в номер печатались одни и те же авторы, мои умные друзья: Юра Черниченко, Коля Шмелев, Вася Селюнин, Лева Аннинский, Андрей Нуйкин, Алесь Адамович и, конечно же, Боря Васильев. Ну, и еще пять-семь человек. Мне казалось, что такая концентрация мозгов совместными усилиями вдруг да и высечет искру, из которой, Бог даст, разгорится разумное, доброе и вечное пламя. Тут же придумалось название журнала: «Московский клуб». А раз есть название, почему бы не затеять реальный клуб с тем же титулом?

Идея пришлась по душе и мальчику-меценату, и Гене Ариевичу. Не откладывая дело в долгий ящик, мы, уже не помню, где, собрали всю нашу компанию и основали «Московский клуб». Адамович на первое заседание не смог прийти, и мы, ухмыляясь, в наказание избрали его президентом клуба.

Смех смехом, а журнал стал выходить: Гена, журналист со стажем, наладил отношения с типографией, нашел хорошего художника, и проект состоялся. Не помню, сколько вышло номеров, что-то от семи до десяти. Честно скажу, лучшего журнала я никогда в своей жизни в руках не держал: неожиданные мысли, блестящий язык, острейшая проблематика и глубина, до которой прочие издания не добирались. К сожалению, журнал жил недолго: юный меценат потратил свой миллион, заработать новый не сумел, и «Московский клуб» умер типичной смертью интеллигента – от безденежья.

Боря публиковался, практически, в каждом номере. И мне быстро стало ясно, что сильнее Васильева публициста в России просто нет. Равных мог бы назвать: Черниченко, Адамович, Шмелев, еще два-три человека. Но лучше не знаю никого.

Второй, если можно так выразиться, проект возник позже, в 1996 году. Готовились очередные президентские выборы, в первом туре никто не набрал больше половины голосов. Во второй тур вышли Ельцин и Зюганов. Возникла крайне сложная ситуация. Шла чеченская война, и у значительной части интеллигенции, в том числе, литературной, была резкая неприязнь к Ельцину – в Кавказской бойне винили именно его.

От позиции ведущих московских писателей, тогда еще очень популярных, зависело многое. Чтобы окончательно определиться, мы собрались в кабинете Анатолия Приставкина, в ту пору работавшего в администрации президента председателем комиссии по помилованию. Кабинет был бывший сусловский, огромный, солидный и бездарный. Собралось человек, наверное, двадцать пять. Спор был долгий и тяжелый, с упором на ту же чеченскую войну. Литераторы, которых нельзя было не уважать, говорили – «Кто угодно, только не Ельцин». Я был среди тех, кто отстаивал иную точку зрения. Претендентов после первого тура осталось всего двое. В этой ситуации «кто угодно» – лукавый, лживый и трусоватый Зюганов, за спиной у которого корыстная и озлобленная коммунистическая номенклатура, в начале девяностых развалившая СССР. Позволить им развалить Россию?