Леонид Жуховицкий - Жизнь в сумерках. Последний шестидесятник

Даже великие книги надо читать вовремя!

Но, с другой стороны…

Лет десять назад я собрался перечитать «Войну и мир», величайшую прозу в истории мировой литературы. Даже американский гений Хемингуэй написал как-то, что с готовностью вышел на ринг против Тургенева и Чехова, но никогда не решился бы биться с Толстым – безнадежено, никаких шансов… Результат моей встречи с толстовской эпопеей был парадоксален. В художественной ткани я увидел целый ряд нечетких, психологически недостоверных мест – зато был потрясен мощью философских отступлений, которые в мои школьные и студенческие годы считались слабыми, откровенно наивными из-за пронизывающего их «толстовства». Но при взрослом прочтении мысли классика поразили своей пророческой правотой.

Кстати, в свое время Лев Николаевич предостерегал от пролетарской революции, считая, что она не уничтожит деспотизм, ибо тиранами и деспотами станут руководители восставших рабочих. Теперь, полтора века спустя, мы уже можем судить, кто был прав – писатель или его советские критики? Однако, что делать, если из-за бездарного правления народ нищает, а «тираны и деспоты» не хотят уходить добровольно? В демократических странах проблема решается на выборах. А в тоталитарных? Увы, я не знаю ответ на этот вопрос…

Ладно, вернемся к Чехову.

Почему его можно перечитывать бесконечно, с любой страницы любого тома? Почему, наконец, он сегодня самый репертуарный драматург мира, и его без конца ставят в разных концах планеты?

Видимо, дело в том, что все произведения Антона Павловича о частной человеческой жизни. Войны, победы, поражения, восстания, смены режимов – все это мимо него, мимо его героев. Они живут здесь и сейчас, и решают самые важные проблемы человека: кого любить, с кем дружить, кому помогать, кого защищать от бесчисленных несправедливостей бытия, от бедности до одиночества. А ведь все войны и победы бессмысленны, если не удается избавить людей хотя бы от одиночества. И писатель постоянно напоминает, что главные проблемы жизни способны решить только мы сами. Парадоксально, но один из величайших злодеев в истории, Сталин, тоже любил Чехова. Может, и он мучился от одиночества, от пресной жизни без дружбы и любви? Или просто пытался обезболивать погибшую душу тонкими, мудрыми, текстами на языке, так и не ставшим для него родным?

Первый серьезный сборник Чехова назывался «В сумерках». Писателя и называли певцом сумерек. Слово «певец» Антону Павловичу не идет, слишком красивое. Но писал он, действительно, о сумеречном времени, потому, что и жил в сумеречное время.

При этом Антон Павлович был очень своеобразным классиком. Во времена его молодости началась и закончилась русско-турецкая война. В творчестве Чехова она не отразилась никак. Вскоре после его смерти Россия проиграла две тяжелые войны – с Японией и с Германией. Блок предвидел грядущие катаклизмы, Чехов нет. Не обладал пророческим даром? Думаю, писателя просто не интересовали жестокие игры великих держав, кровавые развлечения монархов и диктаторов. Его стихия – катастрофы, происходящие в кругу соседей и родственников, за самоваром, за дачным столом. Бурю в стакане чая Чехов описывал с такой же глубиной и пронзительностью, как Пушкин Полтавское сражение, а Толстой Бородинское. Великие битвы бывают редко, а чай мы пьем каждый день. И во время этой невинной процедуры миллионы людей теряют силы, счастье, порой и жизнь. Чехов – гений будней, потому и близок хоть русским, хоть французам, хоть англичанам.

Сегодня над нами серое, унылое небо. Не рассвет, не солнечный полдень, слава Богу, и не ночь. Сумерки – самое чеховское время. Тихая пора, полная скрытой тревоги. Жить все труднее, страна сползает вниз по склону. Однако чеховские герои как-то жили, и мы как-то живем. Терпим. Приспосабливаемся. За отсутствием государственных свершений, начинаем больше ценить любовь и дружбу, взаимовыручку, помощь ближнему, от соседа по подъезду до приблудной дворняжки.

А если станет еще хуже, еще беднее, еще беспросветней – что тогда?

Тогда еще раз перечитаем Чехова.

В подмосковном поселке по обочине шоссе бежит собака. Трусит кое-как, никуда не торопится. Мимо машины в большом количестве, ибо шоссе бойкое, по сторонам бесконечные коттеджные городки с завлекательными титулами: «Княжье озеро», «Маленькая Италия», «Зеленый оазис». Ограды высокие, дома богатые, в каждом две машины, а то и три. Вот и мчатся иномарки в обе стороны, люди тоже идут, кто к магазину, кто к автобусу, кто к стоянке такси. А собака неспешно перебирает короткими лапками.

Маленькая шавка, из тех, что до веку щенок, бестолково лохматая, без ошейника, явно ничья и породы никакой. Как выживает, известно только ей. Впрочем, догадаться легко: ребятня подкармливает, бабули выносят косточки, даже зимой кто-то живет в сторожках или в местных деревнях.

А мне греет сердце вот что: ничья собачонка бежит вдоль шоссе и ни на кого не оглядывается, никого не опасается и не ждет, что какой-нибудь балбес пнет ее походя со всей дури. Не опасается – значит, до сих пор не пинали.

А ведь это бестревожное существование когда-то было правилом. Давно, правда, еще в Раю. Там, где никто никого не давил и не грыз, где тигр и лань мирно пили из одной речушки, где любопытная Ева, воровато озираясь, еще не вцепилась в запретное яблоко.

Между прочим, Еву с Адамом выставили из Рая за очевидный грех. А собака? Ее ведь никто не выставлял. Могла бы и доныне слушать пение ангелов. Так ведь нет – сама, добровольно, кое-как перебирая короткими лапами, побрела за несчастным Адамом в холодный необжитый мир. Такой, видно, характер: не могла бросить одного в паре с ненадежной Евой.

А ошейник – зачем ей ошейник? Чтобы не убежала? Она ведь и так не убежит. Это мы привыкли думать, что Адам ей хозяин, она-то считает, что друг. А собаки друзей не бросают. Жена уйдет, дети уйдут – собака останется.

Райскую жизнь построил Бог. А эту, которой мы все на Земле живем, сами люди. И ходим, опасливо косясь то на соседа, то на чужеземца, то на начальника, то на подчиненного, то на собственных детей-родителей. Кого-то давим, кого-то грызем, в ком-то обманываемся, кого-то обманываем сами. Уже привыкли.

И только ничья собачонка, рыжий лучик, коротконогий лоскуток Рая, трусит вдоль шоссе, напоминая прохожим и проезжим, что ведь можно жить и по-иному.

Алла Киреева, жена Роберта Рождественского (до сих пор не могу называть ее вдовой) спросила:

– Ты помнишь, как мы ходили в ресторан «Пекин»?

– Помню.

– Напиши для меня.

– А зачем тебе?

– Хочу себя проверить. Пишу книгу…