Светлана Иконникова - Больно не будет. Нефантастика

– О времена, о нравы, – я не мог понять, нравится мне этот человек или нет.

– Генрих Эдуардович, – он протянул руку.

– Ну еще бы! – рассмеялся я. – Вы уж точно не Иван Петрович.

– Кстати, зря смеетесь. Мой начальник – как раз Иван Петрович. Впрочем, – Генрих Эдуардович снова улыбнулся. – Ему это имя действительно подходит намного больше.

– Сергей, – я протянул руку в ответ.

Обычное у меня имя. И человек я на первый взгляд вполне обычный.

Точку в моей самопрезентации поставила пожарная сирена. Твоюмать, я так и знал, что когда-нибудь это произойдет! Что меня выбьет из колеи самая тупая, самая нелепая случайность! Что такая глупость, такая незначительная нелепость, как пожар, окажется для меня фатальной.

– Бегом! – Генрих Эдуардович вскочил со стула, рефлекторно присел – готовый взлететь прямо сейчас, сию секунду.

Мимо нас пролетали официантки, повара, офисные служащие.

Только не хвататься за Генриха Эдуардовича. Он хороший мужик – во-первых. И я все равно не спасусь – во-вторых. Господи, неужели это – все? Неужели мне сейчас станет сначала страшно, потом – больно, а потом – все?

– Сергей, бегом! – он все медлил, не улетал. Из кухни вырывались языки пламени.

– Где укрыться? – прошептали мои губы.

– Бегом! – Карл Маркс схватил меня за шиворот и потащил к балкону.

– Нет! Не надо! – я вырывался как мог. – Отпустите!

Он держал меня со звериной силой. Я мог бы его убить – он не разжал бы руку.

Все умеют летать. Это легко – как поднять руку. Просто отталкиваешься ногами от пола, и летишь. Что тут непонятного? Сереженька, попробуй, это просто. – Мама, у меня не получается. – Доктор, что с ним? Почему он не летает? – Странно. Я не вижу объективных причин. Вестибулярный аппарат абсолютно здоров, мышцы в норме. Он должен летать. – Но ему уже четыре года, и он не летает. Как он будет жить? Я пока еще могу его сама поднимать на этаж, но он растет! Я скоро его не удержу! – Что вы, уже сегодня опасно его носить на руках. Как вы управляете полетом, если у вас в руках – человек? Это безответственно! Немедленно прекращайте! Я буду вынужден проинформировать ювенальную юстицию. – Доктор, пожалуйста, не надо. Мы с мужем что-нибудь придумаем. Какое-нибудь приспособление, чтобы носить его в полете вдвоем. И руки. Чтобы были свободными руки. Но вы точно не сможете ему помочь? – Медицина бессильна. Смиритесь. Скажите… а у вас есть еще дети? Нет? Вам сколько лет? – Двадцать семь. – Вы совсем еще молодая. Зачем вам такое ярмо. Общество вас не осудит, да и ему в обществе будет тяжело. Отдайте мальчика в дом без полета. Там у него будут товарищи для игр – такие, как он сам. А вы родите себе здорового. Судя по всему это генетический сбой, такое с любым может случиться.

Она не оставила меня в доме без полета – моя мама. Она сказала: «Что-нибудь придумаем». Они таскали меня с отцом в специально сконструированной люльке. Выбора у меня не было: человек, который не умеет летать, сам не попадет даже на второй этаж. Ну что мне, по стенам карабкаться?

Но, видимо, все зря. Потому что сейчас, когда на двенадцатом этаже офисного здания случился пожар, я либо сгорю, либо разобьюсь, упав вниз. Потому что мои родители улетели и забрали с собой люльку. Потому что они прилетят только через час. Потому что никак по-другому мне отсюда не выбраться.

– Так что вы говорили про мое имя? – было странно очнуться от того, что борода щекочет тебе щеку, а чужой голос – ухо.

Я открыл глаза.

Он крепко держал меня в руках – Карл Маркс. Который Генрих Эдуардович.

Ветер трепал волосы. Мы висели в паре метров от башни. Она сгорала – медленно, но безвозвратно. Огонь съедал ее, как червяк пожирает спелое яблоко. Можно было отвоевать кусочек. Этаж. Еще пол-этажа. Но нельзя было спаси ее целиком.

– Как вы не падаете? – этот человек сегодня прочертил мою линию жизни минимум на несколько десятилетий вперед, а я спрашиваю, почему он не падает? Воистину, уникален ты, мозг Сергея Денисова! – Вам же нечем балансировать.

– Я умею делать это без рук. – Генрих Эдуардович снова пощекотал меня бородой. – А вы, молодой человек, довольно увесисты. Не будете против, если мы опустимся на землю?

Я ржал.

Я дико ржал на протяжении всех двенадцати этажей, пока Генрих Эдуардович бережно, как ребенка, спускал меня вниз. Я вспомнил, где его видел. Ровно в тот момент, когда коснулся ногами земли и понял: опасность миновала.

– Слушайте. Это ведь вы были тем врачом, что посоветовали моей маме отдать меня в дом без полета?

Он посмотрел на небо (борода поднялась, как крючок для одежды), помолчал.

– Да, – сказал, не поворачивая головы.

– А зачем? То есть – а как вы меня нашли? То есть – ну и? – я должен был спросить у него все! Все, что можно. И я не знал, что спрашивать.

– Ваша… хм, особенность сделала вас бестактным, – ответил он. – Но так проще. Мне будет легче говорить. Пойдемте, здесь есть хорошее кафе.

– Генрих Эдуардович, – здесь, – я сделал упор на «здесь», – никто не ориентируется лучше меня.

– Я так и не понял, почему они рождаются – дети, которые не умеют летать, – Генрих Эдуардович мял в руках носовой платок. Как будто он не спас мне жизнь три минуты назад. Как будто он не собирался спасти ее еще раз – окончательно. – Я был уверен: дети просто неполноценные. Они и были такими – в доме без полета. Росли дикими, необразованными, кусались, писались в штаны. Некоторые даже не разговаривали. Олигофрения. А потом ваша мама – она сказала, что будет растить вас как нормального. Извините, как обычного ребенка. Я посочувствовал ей, был уверен, что через три-пять лет она все-таки приведет вас в дом без полета. Но она не привела. Ни через три, ни через пять. Я увидел вас, когда вам было пятнадцать – вы о чем-то спорили с прохожим на улице. Стал наблюдать. Потом вы получили высшее образование, потом – второе. Вы ведь летели, что устроиться на работу, верно? Вас бы взяли наверняка. На первых этажах тоже есть офисы. Но еще тогда, десять лет назад, я понял, что… что вы нормальный. И что все дети дома без полета были нормальными. Что это мы не дали им возможность летать. Как там говорят? Обрезали крылья?

Он оказался совестливым человеком, этот Генрих Эдуардович. И прирожденным ученым. Он не стал придумывать крылья для нас, бесполётных калек. Не стал вскрывать в лаборатории тушки мышей и лягушек, чтобы вживлять в них электроды полета. Он изучал Вселенную – вот так, глобально. Да, хирург – но почему-то Вселенную. Кто разберет, как устроены мозги у этих научных гениев?

– Сергей, это невероятно, но факт. Наш мир – я имею в виду, наша Вселенная – она словно меха у гармони. Мы лишь один из ее пластов. Параллельно существуют десятки других, – он уже смотрел на меня, уже забыл про смущение, даже про то, что я – нелетающий, забыл.