Дарий Харбер - Сожженные солнцем равнины. «Мы с тобой одной крови»

Бен Фостер наклонился ко мне и прошептал:

– Он детей не учит, а с ними развлекается… И он очень странно себя ведёт… А глаза у него, если всмотреться, то бешеные… Как у зверя!

Пока мы разговаривали с Беном, в класс вошёл высокого роста человек. В его руках были папки с нотами. Он уложил их на крышку фортепиано. Снял с себя пальто, подошёл к выключателю и приглушил свет в помещении. Резко весь гам разговоров стих, все вытаращили свои глаза вперёд, на этого человека. Затем быстренько каждый уселся на своё место за парту и окончательно смолк. Я посмотрела в лицо этого человека, и мне показалось, что он улыбнулся. Кончик уголка у его рта напрягся и скривился вверх. Он оглядел нас пристальным взглядом, прошёлся взад и вперёд по классу и уселся за рояль. Молчание. Его терцы у пальцев прикоснулись к клавишам. Рояль издал долгий звук «ля». Затем его пальцы стали всё чаще касаться клавиш, заиграла мелодия. Я смотрела на него и постепенно стала замечать, что круг моего обозрения сужается: всё, что находилось вокруг, стало резко тлеть. Это состояние напомнило мне тот случай, когда я упала в обморок год назад. Также это было похоже на начало фильма в кинотеатре, когда свет медленно гаснет и остаётся только отображение на экране. Самюэль Ремон играл произведение Людвига Ван Бетховена «К Элизе». И всё, что я могла видеть, всё, что я могла понять в тот момент, так это то, что он играл в темноте. Незримый никому прожектор был направлен прямо на него. Это сольное выступление. Он будто бы распахнул свою душу передо мной, а я глупое создание не могу понять, что происходит, и просто замерла от восхищения. Время от времени он отводил взгляд от клавиш и смотрел в окно, его пальцы продолжали играть. В его взгляде было что-то загадочное и неподвластное. Он ни разу не взглянул на нас во время игры. Его тело было расслаблено, оно время от времени то выгибалось, то в такт музыке наклонялось, плечи слегка подёргивались, когда шла быстрая партия. Я не могла отвезти взгляда от него. В тот момент я ощущала полную эмульсию в своём головном мозге и в теле. Во мне оказались две части, два вещества, несопоставимых между собой. А он всё играл и играл.

«Боже, прекрати играть!» – взвыло моё существо. Тело стало чуть-чуть колотить в такт музыке. Я будто бы знала, чувствовала то, что чувствует этот человек. Но всё ещё не могла вникнуть в суть. Как «Чёрный Квадрат» Малевича… Когда ты смотришь на него впервые то, не видишь ничто, кроме чёрного квадрата, но взглянув однажды во второй раз и в третий, то увидишь то, что сконструирует твоё сознание. Ты увидишь себя.

И вот наконец-то завершающая часть. Конец. Фостер хватает меня за руку:

– Что-то ты совсем притихла, всё нормально? – шепчет он мне в ухо.

Я не могу понять, что происходит. Меня и тошнит и колотит. У меня жар.

– Бен!, – поворачиваюсь я к нему, – Бен, меня тошнит.

Фостер подскакивает из-за парты:

– Мистер Ремон! Мистер Ремон, Хлое плохо, её тошнит. Можно я отведу её в медпункт?

Какой позор! Я выхватываю свою руку из лап Фостера и тоже резко приподнимаюсь из-за парты.

– Мистер Ремон, – говорю я, – Извините, всё в порядке. Мне не нужен никакой медпункт. Фостер шутит.

– Что? Ты же только что сказала… – удивляется Фостер.

– Бен, всё хорошо, успокойся, – усаживаю я его обратно на стул за парту.

– Но…, – Фостер что-то бубнит себе под нос.

Мистер Ремон встал из-за рояля, подошёл к доске и начал писать мелом.

– Как вы уже поняли, наверное, ребятишки, – сказал он, продолжая вырисовывать буквы, – Моё имя Самюэль Ремон, для вас я Мистер Ремон.

Он закончил выводить своё имя на доске и положил мел на стол. Затем облокотился о рабочий стол, что стоял неподалёку от рояля и задумчиво взглянул на нас.

– Я буду учить вас музыке.

Его взгляд упал на меня.

– Хлоя, как твоё полное имя?

Я процедила про себя: «О, нет» и ответила:

– Хлоя Рикман.

– Хлоя Рикман, тебе действительно плохо? Если это так, то ты можешь идти.

– Нет, Мистер Ремон, как я сказала ранее, всё в порядке.

– Хорошо, – он прикусил нижнюю губу и продолжил, – Так, что такое музыка, ребята? Кто-нибудь знает: чьё произведение только что звучало?

В классе образовалась тишина.

Он снова посмотрел в окно. Я проследила за его взглядом. И только сейчас заметила, что на улице шёл снег. Первый снег в ноябре.

– Кажется, я знаю, что он играл сейчас… Мама недавно смотрела телеканал Культура…, – тихонько сказал Фостер.

Я оторвалась от окна и ответила Бену:

– Так скажи.

Фостер стал тянуть руку.

– Наверно, я знаю, Мистер Ремон.

– Для начала назови своё имя, – тут Мистер Ремон достал из клатча очки и напялил их на нос. В очках он казался ещё старше. Почему-то меня они рассмешили. Но я не могла смеяться: ком в горле нарастал с каждой минутой.

– Бен Фостер, сэр. Я думаю…

И тут меня вырвало. В тот момент, когда Фостер начал произносить следующее слово в его несложном предложении, меня скрутило, рвота подошла к гортани, и из меня фонтаном выплеснуло и суп, который готовила мама с утра и недопитый компот в столовой, и куски от булочки с сыром…

– Бах, – произнёс Фостер и уставился на меня напуганными глазами.

На меня смотрел весь класс, в том числе Мистер Ремон. Я встала, перед глазами всё мутило, руки были непонятно в чём, костюм, сидевший на мне, тоже. Вся жизнь вдруг превратилась в посмешище. И я сказала:

– Можно я выйду, Мистер Ремон?

Тот недоумевающим взглядом осмотрел меня и быстро сказал:

– Иди. И позови уборщицу в класс, пожалуйста.

Фостер выбежал за мной. Он помог мне дойти до медпункта.

В медпункте сидела Миссис Претсон, я запомнила её ещё с начала года, когда она ставила прививки. Она осмотрела меня и вынесла вердикт:

– Ты отравилась.

– Я не могла отравиться, – ответила я.

– В таком возрасте дети часто переедают, и это также является отравлением.

– Но я не переедала.

– Ну, дело Ваше, Мисс. Только вот эту таблетку выпей, сейчас же, – она протянула мне таблетку и стакан воды, – И иди домой, я выписала тебе справку для больничного на несколько дней. Маме обязательно скажи об этом.

– Хорошо, Миссис Претсон, спасибо.

Когда я вышла из кабинета медпункта, живот по-прежнему немного крутило, но не так сильно. Жар пропал. Лоб стал холодный, как дверка от холодильника изнутри. Ко мне подошёл Фостер, он ждал всё это время за дверями в коридоре.

– Ну, как ты?

– Теперь, я на больничном.

– Надолго?

– На несколько дней.

– Так, что она сказала: почему тебя вырвало?

– Сказала, что я отравилась… Но я-то знаю, что я не отравилась, Бен.

– И что с тобой, тогда?, – рассмеялся Фостер.

– Мне нельзя больше заниматься музыкой.

Бена прорвало, и он начал смеяться, как умалишённый.