Лордкипанидзе Л. Н. - Тайна длиною в жизнь, или Лоскутное одеяло памяти

Ещё через какое-то время, когда дядя Миша вернулся из госпиталя, его не только реабилитировали, но и восстановили в партии. По случаю приезда дяди Миши и возвращённого ему партийного билета в доме собрались немногочисленные гости. Конечно, мужчины пили. Было поздно, когда произошла жуткая сцена, которую я вспоминаю с незабываемо-горьким чувством. Нас, детей отправили спать. Полина и Диана с Лёней уснули, а я, воспользовавшись тем, что взрослым не до меня, читала, лёжа в постели. В соседней комнате было шумно – взрослые разговаривали, шутили, смеялись. Вдруг характер шума резко изменился, испуганно вскрикнула мама, запричитала тётя Фаня… Я подошла к двери (комнаты были смежные) и приоткрыла её.

Мой папа и Иван Алексеевич пытались усмирить дядю Мишу, держа его за руки, а тётя Фаня со слезами и причитаниями не всегда успешно зажимала дяде Мише рот, чтобы соседи не услышали его слов. По-видимому, опьянение, боль от несправедливости наказания, от пережитых страданий и унижений, от лицемерия – всё это вызвало у дяди Миши страшную истерику. Он рыдал, пытался порвать партийный билет, выкрикивал ругательства. Мама плакала. Петька, которому разрешили сидеть за столом со взрослыми (ему было уже 17, он был под два метра ростом), стоял, вытаращив испуганно-растерянные глаза, не решаясь применить силу к дяде, и готовый, казалось, расплакаться…

Сцена была ужасная. Я закрыла дверь, было больно видеть родных и дорогих мне людей в таком состоянии.

Господи, так не хочется о грустном, но куда деться… Эта бесконечная ложь и лицемерие, издевательство над собственным народом – и физическое, и моральное, эта веками взращиваемая покорность… И тайны, тайны…

Снова «сажусь в машину времени» и перемещаюсь на 65 лет вперёд – в год 2015, когда я впервые, и, полагаю, единожды, оказалась в Соединённых Штатах. Посещая Вашингтон, естественно, была на Арлингтонском кладбище. Мемориал ветеранам Корейской войны произвёл на меня самое большое впечатление, поскольку косвенно касается и моего папы. Было больно за свою страну, за её ветеранов… Да, в США Корейская война тоже долгие годы называлась «Забытой войной», и мемориал был установлен только в 1995, но всё-таки установлен!.. И сегодня Трамп договорился о перемещении праха погибших в этой войне американцев на родину… А у нас через 65 лет после окончания Великой Отечественной руководители государства, владеющие многочисленными дворцами и замками в заповедных зонах, соревнующиеся числом украденных миллиардов и длиной роскошных яхт, без зазрения совести всё ещё обещают решить жилищные проблемы ветеранов… Стыдно и обидно до слёз…

Сколько слёз в те годы пролила моя мама! И немудрено: двое детей, для всех война закончилась, а её муж где-то на краю света, снова на войне; и писем нет месяцами, и ни узнать, ни спросить, ни рассказать… Маме тогда было всего 26 лет, а у неё начала прогрессировать гипертоническая болезнь.

В самую сильную жару папа, казалось, не потел, от него никогда не пахло потом. Но я очень любила и помню запах его кожи, его волос. Когда он возвращался домой, если я ещё не спала, я всегда встречала его в прихожей, помогала снять шинель, погружала свой большой нос в его фуражку или шапку и с наслаждением вдыхала непередаваемо родной запах, который для меня был приятнее самых изысканных духов.

Кстати, именно папа «виноват» в том, что я не пользуюсь духами. Помню, в день моего шестнадцатилетия кто-то из гостей подарил мне духи. Когда я через пару дней впервые воспользовалась ими, папа, целуя меня, недовольно поморщился:

« Тебе нравится этот запах?». «Не знаю, я решила попробовать». «Дело твоё, ты уже взрослая, но, по-моему, приятнее, когда от девушки пахнет здоровым чистым телом» . Я без сожаления отдала духи подружке (мама тоже духами не пользовалась), и в моём доме они появляются лишь тогда, когда их дарит кто-нибудь из тех, кто плохо меня знает.

Папа был очень брезгливый. Ел только то, что готовила мама. А мама соблюдала все необходимые гигиенические нормы и правила. На кухню она входила, покрыв голову косынкой так, чтобы все волосы были прикрыты. Мне, когда я подросла, дозволялось выполнять только «чёрную работу»: почистить овощи, помыть посуду. Мыть посуду мне начали доверять лет с 12. Это было отвратительное занятие. Горячей воды не было. Воду нужно было согреть и налить в два тазика. В первом посуда мылась с пищевой содой или сухой горчицей, потом ополаскивалась во втором тазике с горячей водой и в завершение – холодной проточной водой из-под крана. Сама до безобразия брезгливая, я мыла посуду до скрипа, до блеска, установив собственный критерий чистоты: периодически отхлёбывала глоток проточной воды с тарелки, прошедшей завершающую обработку – это был метод самоконтроля. Поскольку мама сервировала стол по всем правилам, посуды было много, воду в тазах приходилось часто менять; процедура длилась долго, руки становились красные, как гусиные лапы… Поэтому посудомоечная машина в моём доме поселилась сразу, как только это замечательное изобретение появилось в продаже…

Насколько папа любил гостей, настолько же не любил ходить в гости из-за брезгливости: за чужим столом папа мог съесть только огурец, если он лежал на тарелке целый… Никаких салатов, холодцов, паштетов, винегретов он в гостях не ел. Возвращались «из гостей», и мама накрывала для папы стол, чтобы он мог «закусить». К счастью, папа никогда не пил много. А выпив, становился ещё более мягким, добрым и ласковым…

Ел папа с удовольствием ещё у тёти Фани, во-первых, потому что тётя Фаня готовила о-о-чень вкусно, а во-вторых, она была медицинской сестрой, и всегда демонстрировала папе гигиенические навыки…

Став женой и мамой, я готовилась к папиному приезду, как к генеральскому смотру, и была счастлива, что папа ел всё, что я подавала.

В нашей семье очень скрупулезно поддерживался ритуал застолья. Ели мы всегда в гостиной (я не говорю о послевоенных годах, когда на Сахалине мы полгода жили втроём в нише без окна). Если папа не был на полётах или в командировке, всегда ждали его прихода к обеду, к ужину. Мама накрывала стол неизменно белоснежной накрахмаленной скатертью, у нас всегда была красивая посуда. Мы разговаривали за столом, это было одно из самых приятных событий в течение дня (телевизора, к счастью, ещё не было).

Папа редко делал нам замечания (поведению за столом учила мама), иногда просто вскидывал бровь, если кто-то из нас, детей, проявлял неловкость. Но всё было как-то мягко, спокойно, без напряжения. Только однажды, помню, досталось моей сестричке. Ей было лет 8, наверное. Мы за столом говорили о чём-то смешном. Диана не сдержалась и расхохоталась с полным ртом, содержимое которого разлетелось во все стороны. Папа брезгливо поморщился и сказал, что придётся Диане обедать на кухне, пока не научится вести себя за столом. Правда, через пару дней Диана обедала вместе со всеми, но зато очень быстро научилась контролировать себя.