Vysheslav Filevsky - Странная эмиграция

– Да у меня ж одна всего, – отпирался Прохор Терентьевич.

– Ну и что ж, что одна. Я и на кухоньке ночевать могу… —

А сама-то так и ест, так и ест глазами, и сиськами эдак глубоко дышит – уййй! А сиськи были крупными.

Представил себе Прохор Терентьевич, что столкнётся он с такой соблазнительницей в тесном коридорчике, али встанет ночью от чая освободиться, а на кухне плоть сия полуголая да страждущая лежит…

Как поперхнулся, к пошли у него тут искры перед глазами. И понял: не устоит – и пропала квартира. «И я куда тогда? – Только что в бак родной мой вниз головой… И вообще, страсть половая – страшное дело. Для молодёжи безмозглой только что, – справедливо полагал Прохор Терентьевич. – И нет паскудней страсти этой на белом свете». А потому азиатке той, улыбаясь понимающе, как Мона Лиза, вежливо отказал. Она же вскорости пропала, потому как, сказывали, продала алкоголь мальцу какому-то и её поймали на этом… И в заключение истории сей вполне правдиво предположил Прохор Терентьевич, что Мона Лиза, когда её рисовал великий Леонардо, определённо, но очень вежливо отказывала ему, как и он сам сейчас азиатке той…

В строительном учреждении Прохора Терентьевича заставили, сколь он не уклонялся, выбирать материалы самостоятельно. Прохор Терентьевич шарил в компьютере. Распорядители не знаю, что делали. А только нужные материалы в срок не доставляли никогда. Рабочие большую часть времени курили без дела и ругали начальство. А потому и вовсе ушли другую квартиру ремонтировать «по совместительству». Прохору Терентьевичу насчитывали всё новые и новые неучтённые расходы. Приходили смежники, кто окна, кто двери, кто сантехнику устанавливать. Никто до конца своё дело не доводил. Деньги брали… И попав в гадюшник ремонта, нередко «беседовал» Прохор Терентьевич в уме своём с товарищем Лениным:

– Ну что, Владимир Ильич, прошли, видать, времена, когда рабочий-то класс передовым был. Посмотри-ка, сволочь ведь одна теперь, или кто?.. Богатые подельники приходят к нищему, так сказать, хозяину. И – только хапнуть и сбежать. Они ж не ведают, что я, опростаться пошед, два миллиона нашёл. Они ж видят, какая нищета в квартире и терзают насмерть пенсионера, аки волки красноглазые… —

Прохор Терентьевич видел волка однажды на природе. А потому докладывал Ильичу о рабочих со знанием дела… Ленин же молчал. Конечно, он понимал, что у рабочих есть семьи, что их надо кормить, что сейчас скромно жить никто не хочет, даже нищие… —

Совести у них нету, вот что – продолжал меж тем язвить Прохор Терентьевич вождя мирового пролетариата, «читая» его мысли. – А совесть они потеряли когда? – Когда деньги, удобства, удовольствия и разврат поставили во главу угла жизни, да негласной национальной идеей всё это непотребство учредили. Родинолюбие у них, вишь ты, такое… —

Ленин по-прежнему не отвечал, только скорбел душой… И тут вдруг как взовьётся, как взорвётся:

– Да не язви ты, мать твою так-то, душу! И без тебя тошно в Мавзолее лежать… Ну понимаю, да! Да! Понимаю, что обмишурился. Знаю, что за ошибку мою десятки миллионов людей головы без смысла сложили… Только ты чуешь ли, какая это мука мне теперь всё это осознавать?! Знаешь ли, как хочется восстать, да голову о край гроба разбить, али бежать из Мавзолея на край света и сгореть со стыда там?!.. Знаешь ли?.. Да вот только сил нет подняться… А-а, а-а… —

Ленин рыдал вперемежку с нехитрым матом… Прохору Терентьевичу его было искренне жаль. И он мысленно «гладил» Ильича по головке:

– Ну будет, будет… Ладно, иди ложись на место. Ты прав, ты своё воздаяние и без меня получаешь…

А что до ремонта, то каких только чудес за время его неспешного течения не было! Соседей внизу два раза рабочие заливали. Стояк в уборной, понимаешь ли, лопнул. Не заметили, что он стянут был проволокой предыдущими работягами. Внизу же инвалид жил, по целым дням семечками у подъезда плевался. Так тот Прохору Терентьевичу всё судами сулился.

А соседи справа требовали, чтобы стройматериалы не пахли, потому как у них ребёнок малый. Дедушка ихний был премерзкий такой, явно параноик. Потому как, завидя Прохора Терентьевича, тотчас накидывался на его с матом и обвинял в замышлении смертоубийства посредством отравления газами… Достал – вусмерть… Как утихомирить?..

Ничего не придумав лучшего, Прохор Терентьевич решил запугать придурка:

– Да, да! – определённо ответил он однажды на очередную обвинительную матершину. – Я хочу отравить всех вас!.. Насмерть!.. —

Параноик отшатнулся… Да только не было у Прохора Терентьевича знаний и опыта общения с сумасшедшими. Потому как на другой день заявился к нему тесть матерящегося параноика и стал угрожать убийством… Нет, чтобы унять придурковатого родича…

Досталось и рабочим за шум, грязь и газы отравляющие якобы. Но среди рабочих был детина такой здоровенный, как Илья Муромец, только что без булавы. Махно по фамилии… Смешно, да – но правда истинная… Впрочем, булава ему была сто лет и не нужна с его ручищами-то. Пожалуй, почище, чем у Ильи Муромца того.

Ну, соседи с кознями своими однажды на Махно и нарвались – а он их на х.й, на х.й, на х.й, ручищами-то богатырскими потрясая… – Те и скисли. А у Прохора Терентьевича, когда он прознал об этом, будто патока по нутру разлилась. И он даже с благодарностью дедушку вспомнил, которого по неразумию за яйца хватанул в радости по обретении двух миллионов. Спасибо дедушке сказал… Благодарить – оно завсегда благодатно, даже, если и некстати.

А под конец ремонта запил Махно болезный. Работа намертво встала. Он валялся в строительной грязи, пил горькую и плакал о своей жизни нескладной, одинокой. Любовь с бабой одной у него не сошлась, вот что. Рабочие умоляли Прохора Терентьевича не гнать Махно, а то он, не найдя работы другой, и вовсе пропадёт. Мать махновская плакалась в телефонную трубку, моля о милосердии. Соседи бесновались. А сам Прохор Терентьевич укрывался от стихийного бедствия сего на квартире старого друга Сидора Карповича. Ибо перебил ему ремонт жизнь основательно. Бытийствия вчуже чурался завсегда: свою кровать любил, как родину. Да деваться некуда было.

Сидор же Карпович был личностью презанятной. Служил он до пенсии учителем общественных наук. И так-то на этом деле втянулся в мыслеблудие, что аж открытие сделал. Прохор Терентьевич, конечно, судить о том не мог по природному неразумию. А только казалось открытие ему и в самом деле значительным, даже если оно и неправильное. И он с удовольствием, слушая дружка своего, поддакивал ему. А тому только того и надобно было… Каким же соловьём он заливался, благодарного слушателя обретая, как мыслью растекался по потолку, полу и мебели – того не описать.