Дмитрий Лукин - Из жизни Димы Карандеева

Потом у Алины был муж. Он появился как-то совсем внезапно, и Сережа ничего не мог поделать. Сережа ломился в окно в их с мужем первую брачную ночь, даже разбил стекло, но они не расслышали его, а он пытался залететь внутрь черной комнаты, но порезался об осколки и стал падать вниз и упал на чей-то балкон. Там его нашла маленькая девочка, Алинина соседка. Она ухаживала за ним и лечила, а ему так хотелось умереть, и он закрывал свои черные, в тот день вороньи, а не кречетовы глаза, но смерть все не приходила.

И вот как-то на улице он напал на ее мужа, налетел на него, бил перьями, пытался стащить у того с руки блестящее обручальное кольцо, а муж только отмахивался от него. А потом муж взял палку и чуть не попал по Сереже. И тогда Сережа превратился во льва. Он зарычал на мужа, отгоняя со своей территории и от своей самки, но муж откуда-то взял большой обруч, и молодой лев как-то неожиданно для себя стал прыгать через него, застывая после каждого прыжка на одной из клумб возле Алининого подъезда.

Потом Сережа сидел на ветке рядом с ее окном, когда она играла с ребенком, и ему очень нравился ее ребенок, ему так хотелось научить его летать, но он не мог этого сделать. Один раз он приблизился к нему, походил по песку рядом с песочницей, и тот, еще плохо произнося слова, сказал:

– Мама, смотри, какая пица! – и показал на Сережу лопаткой.

– Не трогай птицу, Сережа, она может быть больная!

«Сережа!» – у ворона от удивления даже раскрылся клюв, и ему показалось, что ему удалось улыбнуться. «Да, я совсем-совсем больная птица», – подумал он.

«Она не за границей, не в Голливуде, а сидит на лавке в простом московском дворе! Проста как правда!..» – проносились мысли в вороньей голове.

Алина читала маленькому сыну стихотворение Эдгара По про ворона, а птица-Сережа слушал:

Ворон смотрел и опять думал, как прекрасна Алина, любящая своего сына, как мудро ее лицо. Ведь, если бы она была с ним, с Сережей, она не была бы такой, все было бы по-другому, так, как не должно быть… Ведь она ни за что не захотела бы стать птицей, она бы как-то очень мудро поступила и… Да он и не простил бы себе, если бы она согласилась превратиться ради него. Он умер бы от желания найти для нее лучшую долю.

И вот Сергей впервые приехал к ее дому. Не прилетел, а приехал и… кажется, ничего не понял. Он не мог внюхаться во впечатления от произошедшего. Вот вроде стоит у ее подъезда, может наклонить человеческое ухо к камню ступеней и слушать его, ведь камень – он свой, он знал ее всегда, еще дольше, чем Сережа. Да и камни живут даже дольше воронов. Этот камень был тут и тогда, когда однажды Сережа волком прыгнул-перекатился, кречетом перелетел, сел на трубу, что над этим самым подъездом…

Вот теперь он готов к этой встрече! Он модно одет и хорош собой. А она ругалась с мужем – он слышал, когда еще был птицей.

Но расколдованный, он не знает, что произошло с Алиной за время его отсутствия. Он опять человек, потому что отыскал дедушку Сумака и попросил у него прощения. Дедушка оказался совсем не злым и сразу простил Сережу. Но почему это не могло произойти раньше? Почему? Зачем столько времени Сережа был совсем не тем, кем надо! А жизнь человеческая ведь еще и намного короче вороньей!

Какая печаль и грусть в Сереже… Ему хочется разыскать Сумака, чтобы тот снова заколдовал его, потому что такая дурацкая штука жизнь, глупее некуда!..

А все потому, что долго стоял он, уже готовый подняться по ступеням ее подъезда, но вдруг услышал разговор прилетевших ворон – он еще не разучился понимать язык птиц…

Оказывается, Алина теперь живет в Париже со вторым мужем. Что же, Сереже теперь боготворить ее новый подъезд и парижского полицейского, что стоит на перекрестке около ее дома, не представляя, какую ценность охраняет?

Черт возьми, пока Сережу расколдовывали, прошло, наверное, двадцать человеческих лет…

Он опять жаловался на руки – теперь разминаться надо долго, несколько часов, да и после этого пальцы отказываются «бегать» по струнам. То ли было когда-то, а в тот день, казалось, дочь не слышала его причитаний, мешала ложкой в кипятящейся на плите кастрюле. Жалобы отца были привычны, но нельзя было назвать его нытиком, отец был скорее молчуном и человеком, переносящим страдания стиснув зубы.

Кряхтя, красивый седой старик двинулся по комнате и сел на табурет…

Когда-то он был силен и молод, он мог играть ночь напролет, его не отвлекали зрители, которых был полный зал. Хотя он и по-доброму к ним относился, его манила, любовно звала она одна – его гитара. Он смотрел на нее, и в этот момент его глаза светились чем-то особым. Он подпевал ей губами и улыбался. Он трогал ее руками, а она отзывалась музыкой, какой-то большой и непознанной энергией…

Публика оглушительно хлопала, зрители вставали с мест…

В молодости он играл с самим Эдвардом Бертоном. Тогда перед концертом он страшно волновался, и поначалу ему даже казалось, что пальцы не слушаются его. А потом был только он и его гитара, и опять долгие аплодисменты публики.

Была гитарная дуэль со знаменитым Сигурдом Свенсоном, самым техничным гитаристом мира, гитарным Паганини того времени. И тогда он с честью выдержал тот бой. Не сказать, чтобы он был виртуознее Свенсона, но он оказался музыкальнее. Для Советского Союза это было победой.

В детстве отец забирал его из школы и сажал за гитару. И парень играл часами напролет.

Иногда отец брал сына с собой слушать оркестр, в котором работал. И тогда мальчика впервые увлекло звучание различных инструментов, его мысли плыли в облаке звуков, он пытался вслушаться в игру гитары, казалось, он различал ее джазовые аккорды в общем потоке музыки.

Сначала в его жизни были ноты Барриоса, он играл этюды Джулиани и Каркасси, к четырнадцати он освоил медиатор и играл уже на электрогитаре.

Съемки для советского телевидения начались, когда ему исполнилось двадцать. Он исполнял свою пьесу в испанском ключе, на сцене за его спиной при этом танцевали цыганки из театра «Ромэн». Настоящая известность настала, когда он виртуозно сыграл «Хабанеру» в новогоднем «Голубом огоньке».

Как-то ему позвонили с телевидения и сказали, что необходимо выступить на разогреве у знаменитого испанца Гонсалеса Риаса. Он был готов. Риас восторгался игрой русского гитариста, и в гримерке после концерта просил его показать, как тот держит медиатор.