Аркадий Кузьмин - Свет мой. Том 3

Вскорости сержанта Вилкина перевели куда-то.

X

По обыкновению военная часть устроилась в лесу.

– Антоша, проводи меня, пожалуйста, к палатке. В этом диком олешнике боюсь… и заблудиться можно… – ласково зашептала ему, мальчишке, в полутьме припозднившаяся в столовой смугловатая сержант Катя Горелова, очень милое существо, явно паникуя, зашептала в присутствии мужчин.

Он кивнул, удивленный несколько.

Уже при сумерках густых, августовских внезапно погас в палатках электрический свет, что бывало нередко, – перестал тарахтеть движок. И зажженная спичкой плошка не спасала положение.

Пройти-то лесом – прямиком – до семейного палаточного строения Кати – сущий пустяк! Она преувеличивала страх – было главное открытие для Антона; нет, не бомбежки или обстрелы пугали ее, а именно окружающая тьма и то, что немного расшумелась листва; больше от этого волновалась, вздрагивая. Разговаривая с Антоном и при зажженной свечке, она не отпускала его даже из двухместной, особо поднятой – до роста человеческого – палатки, до тех пор, покуда вновь не засветилась лампочка при заработавшем слышно движке. Тогда и отпустила:

– Ну, спасибо тебе, иди. Сейчас Гриша мой придет. Усталый…

Мягкая и приветливая ко всем без различия, Катя простушкой не была; она не выходила за пределы простого поведения, и в представлении Антона ее образ почему-то ассоциировался с образом Катюши из знаменитой песни. Хотя, однако, тут противоречило одно существенное обстоятельство: Катя Горелова была служившей женой при старшине Горелове, немногословном и даже насупленном вечно, скуластом, мощном механике. Каким-то образом в нашем Управлении ужились три такие семейные пары. Горелов был, судя по всему, отменный мастеровой. Всегда со сбитыми, в ссадинах и ожогах, либо испачканных в смазке и мазуте огромными ручищами, в комбинезоне, он без конца в своей подвижной кузне-мастерской что-то ковал, паял, сверлил, собирал и ремонтировал до седьмого пота, до редкого самозабвения. Безусловно, привычная жизнь рядом с ним страховала Катю от лишних напастей, не то, что было у наших женщин, матерей. Тем не менее Антону все-таки непонятно было, что могло объединить ее и его – они такие были разные…

Когда Антон вошел в спальную палатку, лежавший на самодельном березовом топчане ефрейтор Аистов (ему присвоили звание) читал потрепанную желтую книжку. Отвлекшись от ее страниц, он спросил с интересом:

– И как ты прогулялся, друг?

– Обыкновенно. По кустам, кочкам.

– Но, позволь, я мельком видел: ты ведь некую дамочку провожал..

– Разве она дамочка – Катя Горелова? По-моему…

– Ах, ее!… У нее же муж… – Он привстал с изумлением будто… Или это он так шутил натурально?

– Что ж такого? – не понял Антон его озадаченности. – Она побоялась…

– Нет, я-то о чем, – заговорил миролюбивей ефрейтор. – Если он, Горелов, узнает, чего доброго, – он шею тебе свернет за такие проводы, не потерпит, пойми! Страсть ревнучий. Я б не согласился.

Что, может быть, Аистов сам испытывал подобное и поэтому предупреждал так?

– Ну, кого ж тут ревновать? Меня-то? Не свернет.

– Смотри!

На следующий день Антон проходил мимо кузни старшины Горелова, где тот возился с металлом, и старшина закоптелый, распрямившись, хмуро позвал Антона.

– Вот возьми, приятель, – тебя угощает моя жинка. – Протянул он Антону бумажный кулек. – Папироской бы охотнее угостил тебя, да ты – пацан и еще не куришь.

– А это-то мне зачем?

– Так Катю мою провожал? Не испугался? – Он улыбнулся.

– А чего ж бояться? Это только некоторые женщины трусят – пугаются темноты.

– Вот и благодарю тебя. Бери.

– Ну, что вы, право! Не стоит…

Глядь, из-за его широкой спины, из-за кустов, сама Катя выплыла – улыбчивая, излучавшая один лад, покой. И Антону кстати подумалось, как же они оба ухитряются в таких условиях, на виду всех, любить и доверять друг другу. Видна была нежность обоих. И он уже не удивлялся тому, что они были рядом друг с другом, коли была такая возможность.

Кстати, увидав вновь Аистова на лесной тропинке, Антон показал ему кулек:

– Хочешь? Меня угостили.

– Кто? – удивился ефрейтор.

– Гореловы.

– А что?

– Конфеты, кажется. Карамельки.

– О, конфеты я люблю. Давай.

– А я не очень – не сластена, видно. – И Антон на радостях отдал ему почти весь кулек.

– Ну-ну! Удивительно! – Аистов подмигнул ему и рассмеялся – белозубый, вихрастый, тонкий, что жердь.

– Не веришь – пойди, спроси.

Все запуталось у Антона с ним насчет того, кто кого разыгрывал.

– А съем все – еще принесешь?

– Если мне удастся в следующий раз.

Да, Антону становилось легче жить. Вследствие простой случайности его кругозор сразу расширился, будто он прикоснулся к какой-то заветной тайне, открывшейся ему отчасти, – прикоснулся к чужой судьбе с совершенно неожиданной стороны. Очень многое значило для него то, что взрослые доверялись ему просто и говорили с ним доверительно, ровно, уважительно.

Это был признак того, что он уже принят, как свой, в этой армейской семье, и ему было так приятно и лестно знать такое.

ХI

Вскоре поближе придвинулись к гудевшему фронту, стали обживаться в белоствольном березовом урочище; восточней к нему примыкала поляна, на ней базировались наши боевые истребители – мотались, звеня, над головами. Зато заметно усилились немецкие обстрелы и бомбежки, причем доставалось иногда и от наших ошибочных бомбежек, проводимых У-2. До 11 раз в ночь выбегали из палаток, чтобы залезть в какую-нибудь земляную щель и переждать налет очередной. Чтобы спастись от обстрелов, сержант Хоменко порой, даже по ночам, когда безопасней, ползком доставлял в часть почту. И так изо дня в день.

Но были и приятные просветы.

Анна Андреевна из Ахтубы, неизменный шеф-повар в белом фартуке и косынке, словно признанный командир, вдруг возгласила в нетерпении:

– Что ж вы, родненькие, не спешите?!… Я просила ж вас пойти – пособирать грибков к обеду… а вы… вы забыли об этом, что ли? Сделаю деликатес для ребят… Очень хочется мне накормить всех повкусней – свежей домашней едой.

Ее призыв в равной степени касался основательного солдата Стасюка, крепко сбитого и с красновато обожженным солнцем лицом, а также Антона.

– Мы уже идем, – сказал Антон.

– Да, Андреевна, сейчас топаем, – виновато подтвердил и несуетливый Стасик. И тоже взялся за душку ведра. – Только маленько затянусь махорочкой.

– Только, смотрите, съедобных наберите, – наказала Анна Андреевна.

Ребята для нее были бойцы, кого она, хоть и молодая еще женщина, баловала, можно сказать, с любовной нежностью, словно собственных детей, – она пеклась о них по призванию сердечному, готовя пищу, не иначе. Все прекрасно видели это.