Марина Довгаль - Восточный базар. Избранное

Италия – роскошная страна!

По ней душа и стонет и тоскует.

Она вся рай, вся радости полна,

И в ней любовь роскошная веснует:

Бежит, шумит задумчиво волна

И берега чудесные целует;

В ней небеса прекрасные блестят;

Лимон горит и веет аромат.

И всю страну объемлет вдохновенье,

На всемъ печать протекшего лежит;

И путник зреть великое творенье,

Сам пламенный, из снежных стран спешит,

Душа кипит, и весь он – умиленье,

В очах слеза невольная дрожит;

Он погружен в мечтательную думу,

Внимает дел давно минувших шуму.

Здесь низок мир холодной суеты,

Здесь гордый ум с природы глаз не сводит,

И радужной в сияньи красоты

И жарче и ясней по небу солнце ходит.

И чудный шум и чудные мечты

Здесь море вдруг спокойное наводит.

В нем облаков мелькает резвый ход,

Зеленый лес и синий неба свод….

Публикация стихотворения дарит уверенность, что полный труд нежинской гимназии ждет та же счастливая судьба. Поэтому Гоголь уверенно несет поэму в типографию Плюшара, где под псевдонимом В. Алов ее печатают отдельной книжкой. А вот и кусочек из поэмы:

Земля классических, прекрасных созиданий,

И славных дел и вольности земля, Афины!

К вам, в жару чудесных трепетаний,

Душой приковываюсь я!

Вот от треножников до самого Пирея

Кипит, волнуется торжественный народ:

Где речь Эсхинова, гремя и пламенея,

Все своенравно вслед влечет,

Как воды шумные прозрачного Иллиса.

Велик сей мраморный изящный Парфенон!

Колонн дорических он рядом обнесен;

Минерву Фидий в нем переселил резцом,

И блещет кисть Парразия, Зевксиса.

Под портиком мудрец

Ведет высокое о дольнем мире слово:

Кому за доблести бессмертие готово,

Кому позор, кому венец.

Фонтанов стройных шум, нестройных песней клики;

С восходом дня толпа в амфитеатр валит,

Персидский Кандис весь испещренный блестит,

И вьются легкие туники.

Стихи Софокловы порывисто звучат;

Венки лавровые торжественно летят;

С медоточивых уст любимца Эпикура

Архонты, воины, служители Амура

Спешат прекрасную науку изучить:

Как жизнью жить, как наслажденье пить.

Но вот Аспазия; не смеет и дохнуть

Смятенный юноша, при черных глаз сих встрече.

Как жарки те уста! Как пламенны те речи!

И, темные как ночь, те кудри как нибудь

Волнуясь, падают на грудь,

На беломраморные плечи.

Но что при звуке чаш, тимнанов дикий вой?

Плющем увенчаны вакхические девы,

Бегут нестройною, неистовой толпой

В священный лес; все скрылось… что̀ вы? Где вы?…

Но вы пропали, я один.

Опять тоска, опять досада;

Хотя бы Фавн пришел с долин,

Хотя б прекрасная Дриада

Мне показалась в мраке сада.

О как чудесно вы свой мир

Мечтою Греки населили!

Как вы его обворожили!

А наш – и беден он и сир,

И расквадрачен весь на мили….

Но ожидания не оправдываются: поэма принимается холодно и как гром среди ясного неба критик Полевой зло высмеивает молодого автора и его труд.

Это был удар. Удар сильный и неожиданный. По Кулишу (биограф) Гоголь скупает книжки, но не сжигает их в квартире, где живет с Прокоповичем, а СНИМАЕТ ГОСТИНИЦУ И СЖИГАЕТ ТАМ. Этими словами Кулиш хочет показать что Гоголь пытался скрыть от Прокоповича свои действия, а в итоге в своей биографической книге выставляет Прокоповича и Якима свидетелями этих действий. Других свидетельств данному происшествию нет. К тому же скупка книг и снятие гостиницы вызывает недоверие, скорее всего это вымысел биографа, если взять в толк безденежье Гоголя.

Гоголь хотя и расстроен первой неудачей: духом не падает, он идет поступать в актеры. Невзрачный юноша впечатления не производит, но его, уступая напору и дворянскому званию, «подвергают испытанию»: дают рукописный текст и предлагают прочитать с выражением. Естественно юноша испытание не проходит: для читающего текст впервые стояла дилемма: разгадывать ли почерк или держать дикцию? Это было сделано намеренно: молодой, малый ростом и с длинным носом человек, по формам своим не подходил ни к трагическому амплуа, ни к комедийному, ни даже быть на подхвате: в немых сценах.

Это был второй удар. Удар, пошатнувший Гоголя в уверенности, и выбил на некоторое время из колеи.

О своем разочаровании и сожалений юноши пишет матери в июне 1829 года:

«Я чувствую налегшую на меня справедливымъ наказанiемъ тяжкую десницу Всемогущаго. Но какъ ужасно это наказанiе! Безумный, я хотелъ было противитъся этимъ вечно неумолкаемымъ желанiямъ души, которыя одинъ Богъ вдвинулъ въ меня, претворилъ меня въ жажду, ненасытимую бездейственною разсеянностью света. Онъ указалъ мне путь въ землю чуждую, чтобы тамъ воспитать свои страсти въ тишине, въ уединенiи, въ шуме вечнаго труда и деятельности, чтобы я самъ по несколькимъ ступенямъ поднялся на высшую, откуда бы былъ въ состоянiи разсеевать благо и работать на пользу мiра. И я осмелился откинуть эти божественные помыслы и пресмыкаться въ столице здешней, где не представляется совершенно впереди ничего! Я решился, въ угодность вамъ больше, служить здесь во что̀ бы ни стало. Но Богу не было этого угодно. Везде совершенно я встречалъ одне неудачи и что̀ всего страннее – тамъ, где ихъ вовсе нельзя было ожидать. Не явно ли онъ наказывалъ меня этими всеми неудачами, въ намеренiи обратить на путь истинный? Что жъ? я и тутъ упорствовалъ; ожидалъ целые месяцы, не получу ли чего».

В этот момент Гоголь получает от матери деньги для уплаты взноса в Опекунский совет и решает бросить Петербург и рвануть за границу, о которой тоже нет, нет, да мечтал в Нежине. Возможно, там найдется то, чего так жаждала душа: найти свое высокое предназначение, где трудами своими он бы положил себя без сожаления на «плаху» ради отчизны, ради блага народа.

Вот что он пишет о том в своей исповеди в «Выбранных местах…»:

«Мне всегда казалось что в жизни моей, мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что для службы моей отчизне я должен воспитаться, где то вдали от нее. Я не знал, ни как это будет, ни почему это надо, но видел самого себя так живо в какой-то чужой земле тоскующим по своей отчизне. Может быть, это было просто то непонятное поэтическое влечение, которое иногда тревожило Пушкина, ехать в чужие края единственно затем чтобы по выражению его: