Тамара Злобина - Души прекрасные порывы. Три мини-повести

Костя нарисовал несколько портретов Светлой, раздал их попутчикам, а один – самый первый набросок оставил себе, чтобы использовать его в какой-нибудь гравюре. Какой он пока не придумал, но был уверен, что случай представится.

Предлагал сделать портрет и бабе Мане, но та в ответ только руками замахала:

– Что ты, Кинстинтин?! Зачем это? Вот кабы десять-пятнадцать лет назад… Я тогда ещё ничего была. А сейчас? Старая, беззубая. Кто смотреть-то будет на такое чудо?

И засмеялась от души, совсем не комплексуя по поводу своей старости и беззубости.

– Не прибедняйтесь, баб Мань! – сказала Света. – Вы и сейчас – хоть куда!

– Я бы даже сказал так: импозантная женщина в самом расцвете жизни! – добавил с улыбкой Игорь.

– Скажешь тоже? – слегка засмущалась старушка. – Импозантная! Где только такое слово выискал?

А потом с сомнением добавила:

– А оно не ругательное?

– Да нет же, баба Маня! Нет! – запротестовал Игорь.– Импозантная – значит видная, заметная – выделяющаяся.

– Ну, если так – тогда ладно, – успокоилась баба Маня, но позировать всё же не согласилась.

К исходу вторых суток веселья чуть поубавилось. Баба Маня занялась вязаньем ярких варежек для внучки, Светлана взялась за бульварный роман, а Игорь почитывал какую-то техническую литературу. Костя, то брался за купленный им перед отъездом гламурный журнал о жизни московской элиты, то дремал, положив журнал на лицо, то просто бродил мыслью по своей жизни, отмечая кое-какие вехи и огрехи.

В последнюю ночь ему приснился очень странный, непонятный сон. Снилось незнакомое помещение с низким потолком, который он едва не задевал головой, и стенами, меняющими своё местоположение, как какой-то непонятный трансформер, то удаляясь в бесконечность, то приближаясь на расстояние вытянутой руки.

Стоял полумрак: слабое освещение шло из середины комнаты. Когда Константин приблизился к этому месту, то понял, что оно исходит от зеркала – высокого, в его рост, явно старинного, обрамлённого какими-то фигурами, завитками и вензелями. Такие зеркала он видел в одном из дворцов Питера и потом использовал зарисовку в гравюре к рассказу самодеятельного автора, желающего запечатлеть своё произведение на страницах собственной книги. Рассказ мистическим образом был связан с зеркалами, потому именно такое изображение старинного зеркала было там уместно.

Но в его сне, как показалось сначала, зеркало было самым обычным – не мистическим. Необычно было комнатное пространство, которое ежесекундно сжималось, подвигая его ближе и ближе к зеркальной поверхности. Липкий страх, постепенно усиливаясь, тоненькими пальчиками щекотал и будоражил нервы, проникая под одежду, холодя душу и поднимая адреналин на небывалую высоту.

Неожиданно стах растворился, как льдинка в бокале вина, и Костю начал обволакивать тонким лёгким покрывалом нежный, едва уловимый запах, который усиливался с каждым мгновением. Запах только что распустившегося ландыша, ворвался в сознание внезапной волной и так же, внезапно затух. Терпкий запах земляники с едва ощутимыми нотками сирени сменил предыдущую волну легко и нежно. Эти запахи – до боли знакомые, тревожные, шли оттуда, из пространства перед ним – маняще, призывно. И Константин сделал шаг вперёд.

Перед ним расстилался осенний сад, слегка пожухлый, подавляя жёлтым, слегка приглушеным, цветом. И сразу, как цунами, с головой накрыло странное ощущение, что он тут не один. И – волной желание: такое сильное, острое, какого он никогда в своей жизни не испытывал. А впереди, казалось только на расстоянии вытянутой руки тонкий, почти невесомый женский силуэт. Длинное, в землю платье, из какого-то позапрошлого века, распущенные по плечам тёмные, волнистые волосы, красивый изгиб стана, ножка в атласной туфельке.

Константин инстинктивно протянул вперёд руку, к плечу девушки, желая повернуть её лицом к себе. В ответ нечеловеческий хохот, несущийся откуда-то сзади:

– Не тронь! Не твоя!

Тут же всё исчезло: и девушка, и зазеркальное пространство, и странная комната-трансформер. Остались только холод и пустота: ни всплеска чувств, ни всплеска мысли – словно в могиле. Костя рванулся на своей полке, просыпаясь в поту и ужасе.

– Ты что, касатик? – поинтересовалась баба Маня. – Я уж думала, что с полки упадёшь!

– Да так, – приходя в себя, ответил Константин. – Сон дурной приснился.

– А ты поди умойся, – посоветовала старушка, – и повтори три раза: куда вода – туда и сон! Всё и утечёт: вода всё плохое уносит.

Около двенадцати поезд прибыл в Саратов. Костя смотрел в окно рассеянным взглядом, всё ещё под впечатлением своего сна. Тихо наплывало здание вокзала – совсем незнакомое, словно впервые увиденное, а ведь когда-то он исходил тут всё вдоль и поперёк. Теперь же не узнавал ничего. Но это не озадачило – промелькнуло и погасло, как искра от затухающего костра.

И снова, как десять лет назад, он бродил по привокзальной площади, стоял перед памятником Дзержинского, припомнив, что тогда удивился, что железный Феликс встречает гостей города не анфасом, и даже не профилем, а – спиной.

– Знаковая поза: так же, как и вся российская власть – всегда, мягко говоря, спиной, – усмехнулся он мысленно.

Воспоминания возвращались медленно, постепенно, и скоро он забыл о странном сне, что так испугал его этой ночью. А через два часа Костя у же трясся в автобусе на Хвалынск. И дальше – на попутке до Ивановки.

Константин шёл по главной улице Ивановки, поглядывая по сторонам. Лето в разгаре, солнце клонилось к западу, но было ещё высоко над горизонтом. Рабочий день не закончился, потому на улице почти никого не было. Иногда любопытно-шумная ватага ребятишек выныривала откуда-то из подворотни и с гиканьем проносилась мимо поднимая пыль. При третьем её появлении Костя понял, что это одни и те же пацаны нарезают круги, не осмеливаясь подойти ближе.

Дом Рагозиных стоял на самом конце улицы, в отдалении начинался глубокий овраг, поросший невысоким кустарником и травой. А дальше, за горизонт уходила степь, перемежаясь невысокими меловыми курганами и лесопосадками. Ширь была необъятная: ни тебе бетонных коробок-домов, ни тебе машин. Константин прислушался, ожидая, что его окутает непривычная тишина. Ан, нет! Ширь звенела, пела на разные голоса – жила.

Он опустил вещмешок на скамеечку возле палисадника и присел сам, вытягивая ноги. Мальчишки, сделав очередной круг, с шумом унеслись прочь, вызывая у парня улыбку. Ему вспомнилось, как он сам когда-то носился вот так же по этой самой улице, в первый же день своего пребывания перезнакомившись со всеми местными пацанами.