Роман Госин - Дети. Каренина Анна

– Рад стараться!

– Хочешь, с Фросей сведу, женишься, приданое за неё дам? Она девка хорошая, только Дарья, сестра, портит её своими фантазиям. Влюбилась в Потёмкина, теперь, как и он, хочет Россию переустроить, а до наших вотчин ей никакого дела. Ну как? Возьмёшь Ефросинью в жёны? Я маман скажу об этом. Каморку твою оставим тут для службы, а спальня вам во флигеле будет. Детей сделаете. Будут и в столице, и в этом доме наши люди. Сегодня понедельник, вот в пятницу и обручитесь. Ну как, согласен?

– Вашество, уж больно скоро!

– Так ты согласен или нет?

– Вашество, как прикажете! Мне она нравится.

– Вот и договорились! А я что? Решил так. Послужу ещё тройку лет в кавалерии, терпеть не могу эту пехтуру! Ну и потом, потом… – он на мгновение задумался. – Потом генерал-полковником Его Императорского Величества свиты выйду в отставку. А? А ты как думаешь! Мы, князья Орловы, не чета иным всяким Потёмкиным!

– Чего лучше, вашество, – с серьёзнейшим видом согласился Селифан.

И молодой князь широко открытыми великодушными глазами посмотрел на швейцара.

– Так я тебя беру, братец, можешь рассчитывать. Анненское Юрию не отдам, пусть берёт Орловское… Ты знаешь, Орловское родовое, и он младший. Но оно гораздо, гораздо хуже Анненского, а? Сестре по завещанию достаётся лес и Чёрные Грязи, всё равно она выйдет замуж, а ей другого и не надо. У маман приданое. Есть ещё её вдовья доля. Вот, братец, совсем не понимаю, для чего бабам состояние? Но ты замечаешь, как я отлично всё знаю? О! Не беспокойся, меня не проведут!

Он помолчал, взял с подзеркальника развёрнутую газету «Петербургский вестник», но, вновь охваченный потребностью откровенности, отбросил её и, с наслаждением погладив себя по коленке, сказал:

– Да, братец, сначала в генералы, а может, и в фельдмаршалы! Вот так! Прочитаешь завтра в своей газетке-то: «Князь Григорий Орлов вчера за отличие произведён императорским указом в ротмистры». Обрадуешься?

– Точно так-с!

– Обрадуешься, когда в той же газете прочтёшь, что Григорий Константинович Орлов взял в жёны графиню Анну Вронскую-Каренину? Самую интересную невесту из всех невест ныне. У неё в глазах… – он зажмурился и ударил себя по коленке. – Я её вчера в театре видел. Ох, как хороша собой… Весёлая! Влюблён! Влюблён! Понимаешь, Селифан, влюблён, аж на стену лезу!

Селифан украдкой покосился на круглые часы, вделанные в тёмно-красную в помпейском стиле стену, и добавил:

– Осмелюсь доложить, вашество, не прикажете ли закладывать?.. Четверть десятого… Матушка княгиня прогневаться на вас изволят и меня накажут.

С лица будущего генерала императорской свиты или российского фельдмаршала мгновенно сбежало наивно-доверчивое и великодушное выражение. Он прокашлялся в кулак.

– Да-да, братец, прикажи, – сказал он гортанным басом и с небрежным видом направился к дверям подъезда.

Швейцар, взглянув на юного князя, тотчас же уловил его намерение выйти наружу и отчётливым, неслышным движением распахнул двери. К тому, что Григорий Константинович, не одеваясь и с обнажённою головой, выходил на холод, швейцар, как и все в доме, давно уже успел привыкнуть.

Рыжий дворник по-прежнему разметал снег. Молодой князь рассеянно посмотрел на пустынную набережную, на белую равнину Невы, перевёл свои выпуклые глаза на дворника. Вдруг, побагровев до самых воротничков, он закричал гневным, раскатисто-командирским голосом:

– Эй! Шапку долой! Эта-та что такое?! Шапки не ломаешь? Шапку долой!!! – он замахнулся, сжав кулак. – Я тебя научу, ррракалья! Долой!

Рыжий дворник торопливо сдёрнул свой ватный картуз, с испугом и удивлением уставился на молодого князя. Тот круто повернулся, повёл широкими, точно для густых эполет созданными, плечами и твёрдым шагом, грудью вперёд, звеня шпорами, вздрагивая на ходу туго обтянутыми икрами, спустился по ступеням крыльца. «Орёл!» – подумал Селифан, провожая восторженным взглядом «вашество».

Дарья, сестра Григория Орлова, сидела на кровати в своей спальне, облокотившись на пуховые подушки. Она читала письмо от Мити Потёмкина, точнее, от князя Дмитрия Александровича Потёмкина, правнука князя Потёмкина Таврического, в которого была влюблена, и он отвечал ей взаимностью. Князь писал ей из Парижа:

« Итак, Дарья Константиновна, наконец я в Париже. Но не думайте, однако, что много расскажу. Знаю, столько уже перечитали о нём, что, наконец, уж и надоело читать. К тому же Вы сами в нём были много-много раз и всё лучше меня заметили. Да, я терпеть не могу быть за границей. Но Париж – это самый замечательный город на всём земном шаре. Что за порядок! Какие определённые и прочно установившиеся отношения. Как все довольны, как все стараются уверить себя, что довольны. И уверили себя в этом, а потому совершенно счастливы! Да, Париж удивительный город. Комфорт, всевозможные удобства, в Лондоне их не меньше. Вы были в Лондоне, Дарья Константиновна, Вы его знаете, наверно, если хоть раз сходили ночью в Гай-Маркет. Это квартал, где по ночам в некоторых улицах тысячами толпятся публичные женщины. Улицы освещены пучками газа и электричества, о которых у нас не имеют понятия. На каждом шагу великолепные кофейни, украшенные зеркалами и золотом. Тут и сборища, тут и приюты. Даже жутко входить в эту толпу. И так странно она составлена! Тут и старухи, тут и красавицы. Перед ними останавливаешься в изумлении. Во всем мире нет такого красивого типа женщин, как англичанки (не ревнуйте меня, Дарья Константиновна, хочу быть объективным). Толпа не умещается на тротуарах и заливает всю улицу. Всё это жаждет добычи и бросается с бесстыдным цинизмом на первого встречного. Тут и блестящие дорогие одежды, и почти лохмотья, и резкое различие лет – всё вместе! В этой ужасной толпе толкается пьяный бродяга, сюда же заходит титулованный барон или герцог. Тут я встретил двух лордов и нашего военного атташе, князя Безухова.

И вот раз ночью среди этих потерянных женщин и развратников остановила меня другая женщина, торопливо пробиравшаяся сквозь толпу. Она была одета во всё чёрное, на голове у неё была шляпка, почти полностью закрывавшая её лицо. Я толком и не успел разглядеть его. Помню только пристальный её взгляд. Она сказала что-то на ломаном французском, я не мог разобрать слов, сунула мне в руку какую-то маленькую бумажку и быстро прошла далее.

У освещённого окна кофейной я рассмотрел бумажку. Это был маленький квадратный лоскуток. На одной стороне его было напечатано «Crois-tu-cela», что по-русски означает «Аз есмь воскресение и живот». И ещё несколько таких же известных строк на нескольких языках. Согласитесь, что это тоже довольно оригинально. Мне растолковали потом, что это католическая пропаганда, шныряющая всюду, упорная, неустанная. На улицах раздают то эти бумажки, то книжки, состоящие из разных отдельных выдержек из Евангелия и Библии. Раздают их даром, навязывают, суют в руки. Это пропаганда тонкая и расчётливая. Католический священник сам выследит и вотрётся в бедное семейство какого-нибудь работника, или в семейство богатого греховодника, или греховодницы. Найдёт, как это сделать. Он всех накормит, оденет, обогреет, начнёт лечить больного, купит лекарство, сделается другом дома и под конец обратит всех в католичество. Иногда, впрочем, уже после излечения, его прогоняют с ругательствами и побоями. Он не сдаётся и идёт к другим. Его и оттуда вытолкают. Он всё снесет, но уж кого-нибудь да уловит.