Дарья Гребенщикова - Дашуары

– мммм, – Полина облизывается. – Берёзкин… как в детстве… кайф! Я просто лопну!

– как гастроли, Поля, – Сергей пьет кофе, не решаясь закурить, – как? принимали – как? победа?

– ой, ну, восторг! Америка – это тебе не … – Поля замолкает, – Сереж, я ведь за тобой приехала. Все. Я дом купила, нам только документы оформить – это секундное дело. Давай уедем, я прошу тебя… ты же пропал уже, Серёж! Ну – кто ты здесь?

Сергей молчит. Он смотрит сквозь стекло с имитацией переплетов на улицу, по которой учительница ведет стайку младшеклассников.

– Я не поеду, Полинка.

– почему? Ну – почему? Ты уже никто! Кружок в школе! А ты пианист от Бога! Серёжа! Ты не представляешь! Тебя на руках носить будут, я тебе помогу с ангажементом, у нас будет всё!

– а кто останется здесь? – спрашивает Сергей.

– да никого тут не останется! – зло отвечает Поля. – Пустыня. Мертвые с косами. И – тишина…

– вот именно, – он закуривает, – тишина.

– да даже дети эти – уедут! Ты это понимаешь? Ты их выучишь, а они уедут!

– значит, не зря я тут жил, а?

– я похлопочу, чтобы тебе памятник поставили. за заслуги перед Отечеством. – Полина встает, срывает куртку с вешалки, и уходит. Сергей сидит, смотрит в окно, и через некоторое время видит, как серая, похожая на акулу, машина, разбрызгивая уличную грязь, сворачивает на московскую трассу.

…этот март был худшим из всех. Олегу сорвали репетицию, – раз, второй, третий. Взаимная неприязнь с московским элитным курсом и им, мальчишкой-провинциалом, чудом выдернутым из Балахны гастролирующим театром, достигла того накала, когда вот-вот и должен был родиться спектакль – или навсегда погибнуть режиссер.

Он шел от студии пешком, поддавая ногой пустые бутылки и ледяные окатыши, и утирал злые слезы рукавом пальто. На углу, в молочной, отстояв вечернюю очередь, он набрал молока и плавленых сырков, и так и шел – откусывая от тринадцатикопеечного батона, запивая молоком хлеб, и плача.

Общага традиционно гудела субботним вечером, где-то пели, где-то дрались, звонил телефон, к которому некому было подойти, и лилась ледяная вода из крана на кухне. Пока он, прижав подбородком бутылки с молоком, искал по карманам ключи, распахнулась дальняя дверь, полоснуло по глазам светом, пахнуло нехитрой студенческой пирушкой, и вылетела Юлька, студентка с младшего актерского. Смешная, маленькая, худющая, – он видел ее на репетициях, считал, что Анна Коралес сделает из нее свое второе «я», травести – навеки. Не его вкус! Ему же нравились женщины-вамп, с подведенными к вискам глазами, тонкие, нервные, непременно с сигаретой и волосами, забранными в тугой пучок.

Юлька, вдруг побежала к нему, именно к нему – от распахнутой двери, и, подпрыгнув, повисла у него на шее, зашептав на ухо стыдно и горячо – «люблю тебя, люблю, дурачок, я люблю тебя…» И падали бутылки на пол, и лилось молоко, смешиваясь с пылью, и были раздавлены сырки каблуками ботинок, а он, с дурацкой улыбкой все держал ее, прижав к себе, слушал слова, щекотавшие ухо, и мир менялся на глазах…

Юлька актрисой была такой – в настроение, нервическая девушка, как говорил ее педагог. Иногда ее несло, и тут уж она играла так, что кафедра ахала. Но чаще – так, в пол-ноги. Зато уж, что в ней ценили, так это необыкновенный нюх, чутье – на актера. Она видела в тихом, застенчивом пацане героя-любовника, и качала головой на потуги примы вытянуть отрывок. К ней прислушивались. Сначала руководитель курса, потом режиссеры-старшекурсники, – звали на репетиции, уводили под ручку в курилке – шептались. Славы ей это не прибавило, скорее – тихую ненависть, при внешней дружелюбности. Еще бы – от нее зависели… Сама она, впрочем, ни о чем таком не думала, играла в богему, пила вино на тесных кухнях хрущевок, бегала на просмотры для «пап и мам», а словечки «андеграунд», «контора», – слетали с нежных губ вперемежку с непременным матом. Обычная такая московская девочка. Из Медведково.

Олег Кутузов, вечно какой-то пришибленный, попавший чудом на 2 курс режиссерского, к самому Слепцову, вызвал ее живой интерес. Вот такого, диковатого, не-столичного, шершавого, истово театрального, ей и надо было. Из него она и собиралась слепить главное в своей жизни.

А пока Олег покусывал свои усы скобкой, дымил дешевой «Примой» и писал, писал свои экспликации, примостившись на широком общежитском подоконнике.

Юлька смазала свежий лак и была ужасно зла. Битый час она орала на Кутузова, что его «Чайка» нужна только ему самому, а ставить нужно то, что во МХАТе не ставят. Островского. Кутузов орал, что они не Щепка, и все эти пузатые купцы в поддевках и Улиты – полный провинциальный мрак, и он, Кутузов, никогда, – слышишь! никогда! … Наташка оборвала спор, резко запахло ацетоном, вонь которого Олег не выносил, и наступила тишина. Покрыв ноготь заново, Наташка помахала им перед Кутузовым и сказала – МЫ будем ставить «Без вины виноватые». Олег швырнул в нее Эфросовской «Репетицией» и, сорвав куртку, ушел кружить московскими переулками.

Юлька натянула юбку, пригладила волосы, и отправилась в читалку Театральной библиотеки. Быстрым, нервным почерком, падающим в конец листа, она набросала распределение ролей, бегло перечитала пьесу, покусала угол воротничка, довольная, скатилась с библиотечной лестницы, и вылетела на Большую Дмитровку.

Вечером покорный Кутузов слушал, как она видит постановку пьесы. Юлька стукнула кулачком в стену —

– Саш? – за стеной жил в своей мастерской студент с курса сценографии, – тебе слава нужна?

– а деньги будут? – перегородка была такой тонкой, что можно было и не кричать.

– все будет! – твердо сказала Юлька.

И слава пришла.

С кафедрой билась Юлька, которой, в общем-то, ничего выигрышного в спектакле не светило – Арина Галчиха, там и играть было нечего. На счастье Юльки, она обладала редким даром так выигрышно сверкнуть на втором плане, что начинало казаться, будто это каприз уставшей примы. Ее находки, от говорка до огромного носового платка, в который она трубно сморкалась – вызывали хохот зала. Надя Есаулова, на которую, по уверениям Юльки, и были задуманы «Без вины…", сбивалась с текста, пропускала реплики, злилась, а на премьере даже заплакала, после чего подралась с Юлькой в туалете. Кафедра сдержанно хохотала, а Коралес долго отчитывала Юльку у себя дома, и, дымя папироской, выговаривала, что сцена – не место для сведения счетов, а вот Станиславский, видевший ее игру в «Синей птице», утверждал, что она жаждет славы самой Степановой… Юлька возила ложкой в кофейной гуще, скучала и думала о том, что Кутузов сейчас проходит с Есауловой весь 2 акт…

Вообще-то, спектакль поставила сама Юлька. Она подбирала актеров с парадоксальным упрямством и, как всегда, оказалась права.