Вадим Юрятин - Дональды

Рука цыганки извлекает из сказочно-пестрого нутра своего три продолговатых предмета, я хватаю их, зажимаю в ладони и начинаю бег. Краем глаза вижу своего противника, который пытается меня настигнуть. Ныряю в подземный переход, мелькаю меж чьих-то пальто. Мой друг топочет рядом, тяжело дыша ртом, а преследователь, кажется, отстал. Мы надеемся отдышаться на остановке, но вот подходит троллейбус, и толпа, едва дождавшись открытия дверей, штурмует транспорт. Две жвачки я прячу в карман, а третью разворачиваю, несмотря на неудобства. Одновременно и жую, и вглядываюсь в картинку. Рядом жует и вглядывается мой друг. Через пару секунд мы одновременно поворачиваем головы друг к другу: «Что там у тебя?»

Впервые я увидел иностранную жевательную резинку за два года до конца перестройки. Из-под щелей обветшалого железного занавеса задувал тогда к нам ветерок, которому удавалось занести с собой то видеокассеты, то джинсы, то еще какое-то барахло, которого так не хватало, а тогда не хватало решительно всего. Но нам, последнему поколению советских пионеров, важнее было, что сквознячок тот западный, позднеперестройский, для кого-то ставший впоследствии ветром перемен, для кого-то – ураганом, разрушившим великую страну, притащил к нам, в уныло-серо-зеленый провинциальный город, жвачки.

Они были двух видов: сирийские «Дональды» по рублю и турецкие «Турбо» по полтора. Продавались, конечно, и наши, отечественные, аналоги вкупе с какими-то вариантами из стран соцлагеря, но «Дональдам» они проигрывали совершенно. Дело тут даже не во вкусе, хотя, конечно же, «вражеские» жвачки чудесно пахли и таяли во рту непревзойденно, а в том, что… Много всего. Ну вот хотя бы внешний вид: наши, социалистические, жвачки представляли собой безликую продолговатую коробочку, в которой помещалось, помнится, пять засахаренных пластинок, завернутых в также совершенно безликую обертку: с одной стороны – серебристая фольга, а с другой – белая бумага. Западные же (впрочем, какие же они западные, сказал ведь, что турецко-сирийские, а это в чистом виде Восток; да ладно, чего цепляться к словам, тогда все чужое было западным) жвачки, мало того что продавались в красочной упаковке с Дональдом Даком или, в случае с «Турбо», гоночной машинкой, внутри себя они вмещали еще и чудо чудное – вкладыш. Жевались «Дональды» долго, так что даже после ночного перерыва, пережив период окаменелости на столике или, как в моем случае, на крышке пианино, на следующий день были вполне себе работоспособны, постепенно размягчаясь во рту обладателя, бесконечно меняя форму и даже надуваясь в пузыри, не в пример отечественным конкурентам, которые через пару часов использования начинали рваться, мутировать, разлагаться и напоминать в конце своего жизненного пути обмотанных бинтами мумий из фильмов ужасов, которые тогда вовсю уже крутили в видеосалонах. Впрочем, вкус, запах, даже вожделенный вкладыш – это, думается, не главное. Что-то было еще в них, этих «Дональдах» дурацких, что заставляло нас, двенадцатилетних мальчишек, в далеком 1989 году, не сделав домашнего задания, не поев даже и вообще наплевав на все, сразу после школы мчаться через весь город к центральному колхозному рынку, где на заветном пятачке перед входом темноглазые, замотанные со всех сторон в пуховые платки цыганки торговали ими.

Почему цыганки? Откуда они их брали? Понятно, что чистая контрабанда и нарушение всех советских законов, но торговок никто не трогал, суровые милиционеры демонстративно не появлялись поблизости, так что тетеньки эти, или, как пацаны у нас говорили, тёханы (вот ведь слово! А мужская половина человечества именовалась, соответственно, дяханы.), вели свой бизнес спокойно. Неспокойно было нам, обычно двум-трем мальчикам, отправлявшимся в поход за «Дональдами». Одно дело – купить жвачку и совсем другое – ее сохранить, чему старались помешать крутившиеся здесь же, невдалеке от пятачка, подростки. Их было не то чтобы много, но они точно превосходили нас возрастом и силой. Как только сделка купли-продажи совершалась, и цыганская рука, вынырнувшая откуда-то из-под цветастых платков, втискивала в твою вожделеющую руку долгожданный прямоугольничек, они, эти злые и жестокие парни, пытались, окружив нас, отобрать жвачку силой. Мы не давались, сопротивляясь как только могли, только что, собственно, мы могли? Лучший способ сохранить свое сокровище – бежать, и мы бежали. Самые опытные покупатели начинали сверкать пятками, не мешкая ни мгновения, сразу же после обретения желаемого, это чем-то напоминало бег спринтеров, передающих друг другу эстафетную палочку. В руках была, конечно, не палочка, а «Дональд» или несколько «Дональдов». Ветер, крики негодяев за спиной, мелькание огней, подземный переход, еще немного, вот здесь конец маршрута – троллейбусная остановка. Тут злые подростки уже не решались к нам подкатить, вокруг были еще более злые советские люди, пытавшиеся втиснуться в скрипящие двери общественного транспорта, – значит, мы спасены!

Расплющенные пассажирами, придавленные к поручням, стеклам, каким-то коробкам, с рынка всегда что-то везли в коробках, мальчишки ехали домой. Охота удалась, мы предвкушали пиршество.

Рубль, который мы тратили на «Дональд», обычно формировался из несъеденного школьного столовского обеда, неотъемлемой частью которого была капуста, совершенно перетушенная до состояния повидла, правда, горького и к тому же противно коричневого цвета (не решусь сказать, на что это походило внешне), еще переваренные яйца с темно-синими желтками (вот подумал, что тогда, скорее уж, синька́ми), а также слипшиеся в склизкий улиточный комок макароны и еще всякое такое. Родителям эта традиционная школьно-советская трапеза обходилась в рупь двадцать в неделю, то есть по двадцать копеек в день, или в пять целковых сразу за весь месяц. Деньги передавались чадам, то бишь нам, ну а мы голодали и копили. Получается, что «Дональд» обходился нам в пять несъеденных обедов, а «Турбо» – вообще в семь с половиной.

Да что там обеды! На рубль можно было целых десять раз сходить на мультик «Ну, погоди!», тридцать три раза сгонять туда-сюда по городу на гремящем трамвае и столько же раз выпить газировки с сиропом из автомата (да еще бы и одна копейка осталась на стакан без сиропа), съесть пять чудесных пломбиров, купить кучу пулек в тире (не помню, сколько они стоили, вроде две копейки за выстрел), можно было сгонять в парк Горького и прокатиться там несколько раз на каруселях, но вместо всего этого мы почему-то пускались в опасное путешествие с цыганками, злыми подростками и расплющенностью тел в троллейбусе. Мы лишали себя стольких удовольствий ради одного рублевого «Дональда», который, кстати, если уж продолжать сравнительную математику цен, стоил, получается, в десять раз дороже одной нашей, «красной», жевательной пластинки, это которая, помните, я говорил, рвалась быстро и продавалась по пятьдесят копеек пачка.