Владимир Дергачев - Надеждой тешусь…

Гонения на впавших в особую немилость начинались с всеобщего лёгкого шума, переходившего в приглушенный ропот, который сопровождался тяжёлыми взглядами в спину обреченного. Избранного на заклание стороной не обходили, некоторые даже демонстрировали искреннее сопереживание, что дело ситуацию ещё более устрашающей.

Апофеоз следовал за вешавшимся у входной двери объявлением, возвещавшим о проведении очередного партсобрания. В конце объявленной повестки дня, третьим пунктом и, как правило, полинявшими чернилами, было как бы невзначай вписано: личное дело такого-то. По наивности не понявший вначале грозного смыла впервые увиденного им текста, Москалёв, не ожидая никакого подвоха, спокойно отправился на первое из собраний, где присутствие всех комсомольцев считалось добровольным.

Услышанное потрясло его. Никакие контр-аргументы жертвы в расчёт не принимались, птичий язык видавших виды партийцев был цветаст, как краски первомайской демонстрации, а делавшиеся выводы обладали мощью и глубиной последних решений партии. Шансов у наказуемого не было никаких, только чистосердечное раскаяние и полное осознание вины могло смягчить праведный гнев инквизиторов и дать приглашенному на аутодафе последний шанс. Правда, попадались и «кремни», жёстко стоявшие на своём, не уступавшие «ни пяди» и изощрявшиеся в словесной эквилибристике. Бывало это в тех случаях, когда жертва заранее присмотрела себе отходную позицию, а поэтому спокойно мотала нервы уверенным в своей правоте «товарищам», с издевкой комментируя их доводы.

Через некоторое время поучаствовать в гладиаторских игрищах довелось и Москалёву – на первый раз в облегчённой форме, которую он пережил как обязательное лёгкое недомогание после прививки от какой-нибудь африканской болезни. В обед к нему подошёл уже шесть лет безвылазно сидевший в институте научный сотрудник, женатый, не член КПСС, а потому претендовать на длительную загранкомандировку никак не способный.

– Ты знаешь, – дрожащим от волнения голоса начал он, – мне тут предложили.. в общем, будет собрание, где будет рассматриваться моя кандидатура на кандидата в члены. Ты как, поддержишь?

– Легко, можешь не сомневаться.

Казалось, вопрос будет решён просто – Слава был вечно озабочен женскими проблемами, ссорами с многочисленными любовницами и выяснением отношений с ними по телефону. Его доверительные отношения с шефом отдела никого не волновали. Однако, случилось непредвиденное. Как выяснилось уже после собрания, девицы, гордо восседавшие в бухгалтерии, были давними Славкиными приятельницами и очевидно рассчитывали на большее внимание, чем простой телефонный звонок с просьбой поддержать его кандидатуру перед самым собранием. Славка явно просчитался – ему бы вскользь, в шутку упомянуть о собрании где-нибудь в курилке, и всё сложилось бы нормально. Он же решил перестраховаться и сделал это крайне неумело – полуофициально-полуигриво заявил о необходимости присутствия на грядущем сборе, где будет рассматриваться его кандидатура. В общем, нёс по телефону всякую чушь, совершенно забыв о свойстве человеческой натуры противиться всему навязываемому сверху, а именно так всё и было воспринято. Девицы взвились и заняли принципиальную позицию: Славу в кандидаты не пускать. Разгром был полный, выходило, что кандидатства ему не видать ещё года два, а может и больше. Причём в какой-то момент чаша весов чуть было не склонилась в его пользу, но при голосовании все комсомольцы, выступавшие как «за», так и «против», вдруг дружно подняли руки за предложение «отложить», а колебавшегося Москалёва, буквально взяв за рукав, заставили присоединиться к общему хору.

Но Славка не унывал. Шеф задумал новую интригу, решив выдвинуть его на своего зама. Раньше подобный вариант даже бы и не рассматривался, однако новым веянием времени стал закон о трудовых коллективах, внёсший в жизнь много неожиданного и путанного. Закон стал предвестником перестройки, и хотя модное слово ещё не вошло в обиход, но в воздухе витала какая-то новизна, и было ощущение, что вот-вот что-то да грянет.

Начинали появляться кооперативы, многие посматривали на сторону, а потому закон воспринимался как клапан для пара в перегретом чайнике. Теперь начальник должен был утверждаться коллективом после всестороннего обсуждения и рассмотрения его разнообразных качеств. Вот и решили посадить Славку на отдел через новый закон, но опять вышла неувязка. За время после собрания он настолько умудрился испортить со всеми отношения, что стало ясно: жизни не будет никому. Тем не менее, отдел разделился на две части: половина считала, что лучше плохой, но свой, вторая, к которой теперь безоговорочно отнёс себя и Москалёв, была категорически против.

Оперативка на сей раз перекрыла все рекорды по продолжительности – четыре часа кряду с получасовым перерывом. Не повезло больше всех Ирочке, которую заставили писать протокол. После побоища она была вынуждена подходить индивидуально к каждому и просить подписаться под своим выступлением. Иначе протокол не принимался, сыпались обвинения в необъективности и искажении сути проблемы. Победили голоса «против», причём с небольшим перевесом. Среди них был и голос Москалёва.

Всех несогласных вызвали к директору. Константин Иванович долго говорил о праве каждого на свое мнение, о необходимости учёта положения, в котором находится институт, а потом прямо каждому задал вопрос, каковы были мотивы такого решения, не личные ли, и вообще, закон ещё новый, не отработан, да и не обязана администрация учитывать итоги голосования, но вот хотят с ними по-хорошему, потому и вызвали. Ведь Славку на «и.о.» прочили, а это ещё не начальник. Тут и сидевший рядом шеф подал голос – внутреннее кипение выдало заявление про «Глупость, которую сегодня сделали, а завтра поймут и отменят».

Москалёв хотел отмолчаться, но когда уже все вставали, директор, посмотрев на Мишку, попросил высказаться. Москалёв решился:

– И.о., не и.о., а будет он полноценным начальником, уже сейчас себя так ведёт, и явно спешит, а опыта у него нет, только амбиции.

– Спасибо, подвёл итог директор, и, перечёркивая всю проделанную коллективом двухнедельную работу, завершил: – Я понял, значит, будем представлять его кандидатуру на утверждение. Вот так.

Как ни странно, на отношения Москалёва с начальником эта ситуация никак не повлияла. Всё было по-прежнему вежливо, дистанция выдерживалась и герой не терял надежды на научный контакт.

Только была у начальника одна странная, почти болезненная тяга к казуистике, превратившаяся в норму жизни. Если нужной жертвы не оказывалось под рукой, он был готов искать её даже среди лиц к себе приближённых. Самому Москалёву процедуры публичной порки удалось избежать совершенно случайно, и даже можно сказать – против его воли. Всё дело было в так называемых «библиотечных днях». Записавшись в какую-нибудь из московских научных библиотек на целый день, никто не являлся утром на работу, а сразу отправлялся в книжное хранилище, где и начиналась работа со специальной, как любил говорить шеф, литературой. Оказаться в такой день где-нибудь на пляже или за городом для творцов науки было вполне обычным делом – план работы никого особо не обременял, промежуточными результатами не интересовались.