Алексей Парщиков - Ангары

Теперь по фотографиям горчичным представить трудно бирюзовый,
определённый цвет их праздничных гондол и ленты на ветру,
но ясно, что их дирижабль – сыпуч и что слоисты их комбинезоны.
Когда тела с земли собрали, их отпечатки заполнились водой к утру.

За окоёмом нервных окончаний природа берёт начало. В темноте провисла
долина – нам не по росту. Чем дальше едет по объективу зум,
тем ближе и напористей деталь. Тем безвозвратней западенье смысла.
И каждый лупоглазый атом неуязвим, толкаясь наобум.

Спокоен вечер. Тих глагол. И осмотрительнейший остролист в коллапсе.
И шорохи, как в классе рисования – ушную раковину воспроизвести.
Букашка движется по горизонту; никто не смеет сосчитать ей лапки,
никто. Паромщик поднял над водой весло, однако же, не стал грести.

Прямоходящая овечка, вся на копытцах лёгких, из дальнего овина,
бежит по небесам, и голову поворотив к хвосту,
и на носок переходя, юлит, пытаясь в зеркало увидеть спину.
О, где сейчас Пармиджанино, чтоб удлинить ей шею на лету?

На кладбище химически-зелёном я памятник воздвиг походный, шаткий.
На стенках начертил я воздуха баллон.
Гадаю по теням – они раскиданы по плоскостям палатки,
как инструмент складной, где 36 приборов открыты под углом.

Кусачки, пилочки, консервные ножи, и прогибается лазурь на лезвии
горбатом,
коловороты, лунки для ногтей, отвёртки и крючки…
Кто вырежет пропеллер по дуге, кто из обрезков соберёт Бильбао.
За лопастью, вздуваясь куполами, вселенная перебирает намеренья своей
руки.

Нередко их воздушные шары не виртуозы вели над пригородами и —
приземляли.
Шар выпускает шум из оболочки, кривясь по сторонам.
В охапку ловит мнимый позвоночник. Внутри поставленные под углом
педали
толкаются, и вот – шар распростёрт и по нему проходит стратонавт.

Навытяжку в автомобилях – стоя, и улицы в листовках – сыпясь,
там гипсовая ГЭС пошла в размол по перфорации на небе и в кино.
Средь всадников, фотографов, детей – Васенко, Федосеенко, Усыскин.
И профиль каждого поддернут за края навстречу фразе «и никаких но».

Зачем голубоглазые хирурги вошли направо в тело тонкой платиной,
налево – мастера с бальзамами, а в лоб – гипнотизёра матовая трость?
Хотели вновь вернуть к рулю воздухоплавателя,
но он разваливался, ник и загрузал в ячеистых снастях устройств.

В другой стране в другие времена он охранял бы в ряд стоящие армады
бездействующих лайнеров, они – ждут распродаж, а он в компании собак
прожектором тянул по плоскостям и опускал бы жалюзи Невады,
где на открытых складах фюзеляжи схватил в облипку овальный лак.

А может, он беглец по крыше, все – за ним, и низкий ветер заужает лужи,
вооружая луками, а он, вися, кренит за кромку небоскрёб?
Он в тишине кроил свой дирижабль и в титрах фильмов не был обнаружен.
И жгутики от ластика сдувая, он ввёл в чертёж рефлексы недотрог.

Он изумлялся. Он писал Николо Тесле: «Планеты озарятся. Оболочки,
заряженные мертвецами, вспыхнут – катушка даёт пробой в витке.
Кто свяжет землю с небом напрямую, если не мёртвый лётчик?
Шахтёр на корточках в забое напоминает знак молнии на электрощитке.

Рельефы, истуканы, плиты, алтари, но отвернись – они работают локтями,
срываясь и сбегая в высоту быстрей угрюмых обезьян;
кто не прошёл естественный отбор, тот втихомолку проволоку тянет
вокруг себя, и виден клейкий ток, чтобы ограды не перелезал.

Но всё ж упорный свет исторгнется из недр, и глобус распрямится,
как если в скомканную трубочку подуть,
клубок расправится, покажет всем язык и вытянется единица,
и по оставшимся под нами облакам мы рассчитаем путь.»

Всем не успеть за Жаком и Жозефом, хотя в их голове не меньше веры
в то, что сигарный дым, наполнивший конверт, его утянет к потолку.
– Бумага не для букв, пишите на камнях, – снимая котелки,
взлетели Монгольфьеры.
Мануфактура сведена с гравюры. Суфлирует Борей надгробную строку.

С полсотни бочек на дворе с железной стружкой. И щипет аммиак нахальный,
поэтому все масках. Кислота металл кусает за изнанку, виясь в трубе.
Есть водород, что чувствует опасность острее, чем Орфей в кольце вакханок.
И голый человек специалистам показывает схему на себе:

верёвка, протянутая от запястья к локтю. Обводит шею. Крепится двукратно
беседочным узлом. Спускается к другому локтю. Перехват
через запястье к пояснице. Узел, чей ходовой конец идёт обратно
навстречу коренному. В этой клетке тела свободно реют, говорят.

Не раз я замечал: с его очков срывался лётный стадион, и толпы обрушались
сектор за сектором, когда он поднимал лицо и что-то вспоминал.
Не раз я замечал – из города к утру он возвращался на воздушном шаре,
Однажды он стоял пешком на небе, крутя свой дирижабль,
чтоб въехать в терминал.

Свидетельствую: в баре автоматы его передавали по цепи
и сбрасывали у библиотеки.
И снились полевые тюрьмы, сварганенные наскоро в степи
из ржавой рабицы, и вывихнутый остов дирижабля, перегораживающего
реки,
и панцирная сетка в мелководье, с кратчайшими путями для мальков. Спи.

Не раз я замечал, он выходил из дому, подтянут и одновременно робок,
с рулоном чертежей и деревянным кофром на ремне.
И травы, как огромные плакаты, сорвавшиеся с верхних кнопок,
сгибались перед ним, и он шептал, уставясь на трещины в открывшейся стене.

Он вдруг исчез, я не встречал его и не искал, спускаясь ли по лестницам
на землю,
осматриваясь на дороге или в гостиницах, перебирая дни.
Но вертикаль топорщилась гармошкой, словно заехавший на зебру,
и пятилась. По Иоанну, он позади себя и впереди.

Я больше не искал его следов, явлений света, свойственного нимбу,
пока однажды летом в Сан-Франциско, где в баре «Розы и Чертополох»
на ламинированной утренней газете нам подали оранжевую рыбу,
меж рёбер этой океанской твари я рассмотрел обычный некролог.

Перезахоронение. Могила – пуста. Исследована. Взяты пробы грунта.
Пусть обитатель был присвоен небом, никто не обижал ни знак, ни прах.
Он получил во мне не только друга, я бы сказал – надёжного агента.
Я оценил и радиус и угол, подмятый заворотом тяги – перемещения
в других мирах,

где галереи тихих дирижаблей, ещё не сшитых по краям, и ткани
колышутся на поводу дыхания, они нас выронили на траву.
И планерная нега проницает виски, ландшафт на клеточной мембране,
где в башне с отключённым телефоном я слушаю сквозь плющ
пустынную сову.