Александр Петрушкин - Геометрия побега. Стихотворения

и дождь с землёю под язык кладёт,
и хлеб размокший на язык кладёт
земля парит (а смыслы также темны,
но не темны) – засвечены тела.
Теперь, как бы Аид, стоит Сарапул
и поедает [как бумагу] всё,
переиначив, забираясь на кол.

Но вот, что очевидно – понедельник
шагает в ряд с тобой всегда налево,
не с той ноги и стороны ты встанешь
нащупывая рядом своё тело —
и вылетает смерть, как будто птичка,
и диафрагма в ней как бы табличка:
закрыт даггеротип – портвейн
ушол на фронт.

Где деревянно кровь до октября
стучит – внутри у дерева, как ложка,
с морозом пальцы наизусть скрестя,
и смотрит [как в лицо] с его окошка,

как здесь, наевшись почвы, в высоту
у яблони прорезывая крылья,
вдоль веточек нахохлившись, плоды
сидят так, что – и кровь совсем не видно.

Поют [как человечьи] голоса
у дерева согретого плодами,
и кровь, скрутившись в яблоне, у дна
летит, морозя почву, перед нами.

в срубе ручном узловатой зимы
запотело стекло

кто-то с иной стороны
лижет дно [теплым ртом

режет от неба язык
он кусок за куском]

то деревянной пилой
то дрожащим ножом

ходит по кругу воронки
пернатый как треск

и [беспросветен как горло]
светящийся лес

И запрокинув голову
[пока что без лица],
в круги по небу пялится,
как камень, детвора,
и птица возвращается
в качели [как бы смерть],
и лица нарисованы
в лице её на треть.
Но, запрокинув голову,
стоящий в небе том
дом раздвигает в стороны
лицо, чтоб смыть дождём,
чтобы стоять неузнанным
в каких-нибудь углах —
пока незрячи дети,
неся, как камень, страх

и, запрокинув голову,
в качели плачет смерть,
что ей лишь умирать здесь
[совсем]

одной за всех.

Он медлит избавлять от скорби —
накормлена земля, в боках

дрожит и дышит, будто пёс ей
врастает в рёбра, в берега

как будто бы врастает ива,
точнее тень её растёт,

и тянет рёбра рек, лениво
кадык воде поспешной рвёт.

И линза из незрелой крови,
как из гнезда упав, дрожит

в птенце, врисованном псу в брюхо,
что в водах вспаханных лежит,

где тень, застыв на середине,
перезабыла диалог,

бог возвращает – как молитву
и иву – долг.

Покажется, что снег с землёй делим
на человека и пустое место —
проходишь через тень свою один,
и та парит [как будто бы из теста].

Покажется – что тронуто рукой
уже нашло скрижали нашей смерти —
покоя нет – но, если есть покой,
то он всегда в оставленном здесь месте.

Идёшь на холм иль спустишься с холма —
всё кажется, пока перевозима
сквозь тьму и ночь – на поезде душа,
на лодке [в старике] как руки длинной.

Покажется, что снег съедает смерть,
как будто тени заметает крошки,
что сокрушимы Бог и человек,
когда уже почти что осторожны,

и что, спускаясь с неба, голоса
нащупывают в горла тьме несносной
зерно проросшее – чужое, как глаза —
переходящее из местности сей в поздно.

Покажется, что снег в земле лежит,
и, что земля лежит внутрь человека —
чья тень оторвой сквозь меня летит,
по стороне ребра глухого света,

что выгнута, как лодка, почва здесь,
и снег всегда идёт наполовину,
что в свете есть твоём – моя вина —
и с ней не умираю я – а гибну.

Нет ни меня, ни тьмы
и даже света нет —
а только тонкий глаз.
И в щёлочки просвет

Он смотрит на меня,
а я смотрю в Него,
и, кроме наших взглядов,
здесь нету никого.

Когда почти освоен диалект —
кыштымский, привокзальный и небесный —
меня уже почти на свете нет —
хотя, возможно, это я на снеге
сную то снегирём, то воробьем,
жую снежок в руке своей трёхпалой
и пролетаю под пурги метлой,
чтоб словеса казались слишком малым.

Поспешным чудом будет весь декабрь,