Александр Петрушкин - Царапины на пустой бобине. Восьмистишья

разговор со снегом и базар за нежность
по канве конвой из пернатых тепло-
кровных – центробежность промелькнула пеплом
явную небрежность ты успела первой

надорвать январский как снежок последыш
выдохнуть на память родных междометий
вытащила первой этот свет на тельник
начиналось утро словно понедельник

ты помолись за нас смели в двух жерновах
один похож на небо другой землёй зажат
один горит как кожа из проруби в метель
второе – не второе – а спиртовой наш зверь

ходили с машарыгиным под небеси кыштымской
ходили аки голуби клевали зёрна с рук

и тело не болело а говорило слово
из гроба раздавался неравномерный стук

ничего не надо больше только мя
называет тятя пришлое дитя

называет мамой или беленой
ничего не надо данному не мной

но проходит горла тощая болезнь
и молчать не поздно ножевая резь

обучает молча голос отдавать
на столе открыта голая тетрадь

поздней осенью всегда наступает это да
несколько нас ненормальных входят в магазин с утра

ты здесь есть а я напротив мир находит за работой
несколько смешных мужчин

поздней осенью один он стоит с бутылкой пива
ахуительно един

осенью и без бухла ангелы его встреча
юг прекрасен после пива и особенно вчера

Поперечные наречья
лезут в город, лезут в рот —

настоящие уродцы —
не найдёшь, а повезёт

из-за каждого пригорка
Тройка – мать твою итить —

речь нечаянно пробьётся,
чтоб меня в себе спасти.

в далёком ехать ехать в близком
вагоне электрички до ростова
дожать балканскую дожить чужие спички
дожечь уже не видишь не готова

в далёком ехать и скрипеть навылет
пружинами мужчинами детьми
вагоны переполненные мною
взлетают в небо около семи

Нет ни меня, ни тьмы
и даже света нет —
а только тонкий глаз.
И в щёлочки просвет

Он смотрит на меня,
а я смотрю в Него,
и кроме наших взглядов
здесь нету никого.

Печален облик из окна
промокшего – зима ли ждёт,
что выйдем мы из дома на
холодный воздух, обожжет

мою стареющую кожу
зима, в которой Пушкин спит —
печален вид и невозможен —
как ложка длинная лежит.

топнет свет и нету тела
на апрель провиснет снег
вот и в бога полетела
как бы нитка через смех

никакого нету плача
смотрит ангел Женя вниз
весь прозрачный и прощает
круг из наших белых лиц

Не влага, а психушка – [что тебе?] —
то кожа панцирна, то заводи пометка
заводит мокрую шарманку в муравье.
В нечёткой ласточки бумаге хлопнет дверка

аукнется, что марля на свету,
ответ, которого не ждали,
не говорили, не молчали и
не умирали.

Мост, что висит над водой,
как фрагмент Архилоха,
отцов наших помнит ли стыд,
то где рай зарыт в ворде.

Намедни письмо получил
и теперь ношу в горле,
как ссадину, адрес
в потребном для птиц переводе.

ни гений и злодейство, а ловушка —
сопротивленье голосу молчаньем
где сад своею затенённой тушкой
двоится как и небо с чудесами
где пьяные, как дерево, овидий
в обнимку с гесиодом видят берег
к которому нипочему приплыли
а вопреки и что возможно через

Не всё изъято, выбрано, забито
кузнечными гвоздями и глазами
слепыми смотрит небо в нас – как взрывы
вдруг щебетать растут над головами.

Нечеловечий голос свой расслышишь,
растянешь «бу», как грозди птиц в портвейне —
и мясо всем стремится где-то выжить,
а слово всё пытается ответить.

Прилипла к свету мошкара,
жара плывет в своём востоке,
перебирает чайхана
базар шофёров невысокий.

И контрабандный этот путь
неправильной – но русской – речи
возможно ангелам вздохнуть
позволит из её увечий.

Надломленный озера лёд
подержить в такой же руке,

когда она таять начнёт,
чтоб стать теперь дверью в реке…

И чуешь, что нас повезли
в холодных [как ноздри] санях,

чья лошадь, как колокол, спит
в небесных моих еbeнях.

Кем вписан мир в зрачок своей же смерти [?]
и рассечён, как тополя живот,
что в стаде липовом идёт, от края третьим,
на водопой. Из всех своих свобод
он выбрал человека, что за берег
взглянуть поспел и вслед плотве пропал,
и там, внутри себя, он крутит голос —
как ключ к часам, которые сломал.

Ангелы – это шары, снеговики,
с кровеносной системой из веток, ветоши, мусорных слов.
Только и слышишь их скрип изнутри: запиши —
дальше – синицы в сосульках (то есть внутри) и – хлоп-хлоп
прямо по темечку или по тени твоей
катятся то костяные, то лепят детей —
и в палиндром разгорается бог вдалеке
и замерзает, как глаз без пейзажа – ничей.

Снег ошибается в движенье
и голый в слове, будто мир
в рожденье неприметном, сменит
у мужика спирт на эфир.

И в этот миг противоречья
противоядье принесёт
татарин – на ордынской речи —
со снегом в паре в пар идёт.

В повозке воздуха чебак
своей двойною головой

всё тычется о свет и прах —
своим удилищам другой.