Алексей Афонин - Очень страшное кино

«в когтях прозрачного как после долгой болезни
утащу разниму
разложу на кости»

«Девять месяцев почти
Я был во чреве Каридвен;
Сначала я был Гвионом,
А теперь я – Талиесин.

Я был с моим Владыкой
В небесной вышине,
Когда пал Люцифер
В адскую бездну.

Я сидел на крупе коня
Илии и Еноха;
Я был на высоком кресте
Милосердного Сына Божьего.

Я был главным строителем
Башни Нимрода;
Я трижды заключен
В крепость Арианрод.

Я был в Ковчеге
С Ноем и Альфой;
Я видел гибель
Содома и Гоморры… » и т. д.

играть со страшным.
стремительно пахнут листья.
ты думаешь – дом, а к горлу подходит – вечность.
ты думаешь, делаешь, – с дулом подходит вечность,
цветёт стрелолистом
в прудах твоих улиц.
осокой блокадного злого болота
наследия чёрных подъездов, которые помнят .
ты думаешь – ты, а выходит с кварцевой точностью взгляда,
приходит – безмолвное,
приходит – безумное, и тонко, винтовочным маслом,
затвором безгубого рта клацает среди цемента
и залитых мглой подворотен.

и скатерть, залитая мглой,
хранит подстаканники древних известий.
извёсточным крошевом вальса, который когда-то.

хватает за руки, не зная, не видя.
но помнишь.
как было, и стало, и чёрное на рукаве.
и липким, тошнотным восторгом смыкается день
от страха весь круглый и гладкий, как мячик.
ты здесь не живёшь и ты низачем,
и только чумной незнакомый разбег карусели,
сбежавшей из парка: ты картография
прошедших.

на тебе их пятна.
весёлые трупные пятна жирафьи, окопные пятна.
весёлые светлые злые леса, изрытые ярко
сапёрной лопаткою солнца и нежными
чайками.

чай, чужие окна, чёрно-белая хроника:
нескончаемый город.

дождь стеливший
в память из библиотек.

а тебе здесь жить.

играя со страшным,
с чёрным.

сколько имён у ветра?
дофига, ни одного своего
сколько имён у неба – да кто бы знал
сколько имён у зайца бегущего словно поезд
по степи в медовое завтра?

сколько скажи мне закатное знамя
испанской фиалки кумачовый лоскут.
пламя цветёт и знает
как будет просто.

видишь ли нежность —
дымка, таль, провода и стрижи,
дальние города
из-под снега.

сколько имён у полдня —
фантики, быль и плеск,
золотые миры
на сухонькой сигаретной ладони —

нету мест
в розовую звезду в вагоне.

уходящее – приходи,
как приходят косые диагонали
от троллейбусов или радиосигнала
в груди.

сколько ж имён у ветра —
столько же, сколько строк
окон и писем в срок.

ртутное серебро
колеблется из-за ветра

старая музыка с ветром и песком
кидается в зал со сцены
как уссурийский тигр
громадная

на дыбы взвивается
ходит на задних лапах
геральдическим зверем
стелется, тигриную мощь
под кожей пандеретты
перекатывая

стрекозами шелестит звенит
виола да гамба
тянет будто дождём из окон

крёстным ходом чумным городом
флагами библейскими голосами ветром
парусами карнавалами
или трогает за самыя нежныя души жилочки
смычком:

гнёшься ломаешься заново
виноградной лозой прорастая

..а все привыкли
к музыкокролику розовому
с искусственным мехом дистрофику
в клетке из радио
(убить – один поворот ручки)..

встретив настоящего тигра
цепенеешь

Мои стихи становятся всё страшнее —
текут по спине секундой ночных поездов.
Всё закономерно: так зеленеет
мифический луч над морем – последний вдох.

Смурные звери раскатываются ртутью
и, как котята, пахнут всем декабрём,
усталой лампочкой, жёсткой книжкой под грудью,
всем тем, что ждём.

А ждём мы – гордые – надо сказать, немало:
всего тебя, всего себя и ещё чуть-чуть
припорошённого серым мира, воды канала
и полувздоха, открывающего черту.

Тускло, пронзительно – горьким густым шоколадом
(сладость не вытравить, уж извиняй, – гравюра)
по языку – знамение эхолота:
вьюга, слова, слово – потяжелей, чем вон та железная дура,