Алексей Афонин - Очень страшное кино

на которую залезаешь с фотоаппаратом.
Бескрайние пустые пространства.
Добирайся, пожалуйста, аккуратно.
Здесь же повсюду море, Мировой Океан, богоподобная трасса.

И, как приедешь, звони, слышишь?
В руки дышу, сворачиваясь у экрана,
очень хочется написать чего-нибудь тёплого. Тише,

нужно уснуть. Наш ветер разбудит рано.

..и, если честно,
то как-то мне грустно:

те, кто падал спиной в открытые Богом ворота,
выходили из смерти сухими, как мокрые звёзды из Нила

но
мой командир, я даже не знаю, где это было…

..доктор, бля
что это было?!

здравствуй, мой золотоглазый,
ты опять ко мне приходишь.
ходишь, ходишь, ходишь, ходишь,
всей округе уснуть не даёшь.

хочешь, чтоб я рассказал

да-да, и то
правда:
нужно выблевать из себя
весь этот кайф

..когда
нас накрыли в штабе, листовки, прокламации, все дела,
карты какие-то
наши
все успели, из окон, через подвал —
я остался. не успел. не хотел.
когда они.. стоял возле стола.

и ты закидывал ногу за ногу, привольно, —
где решётки
с запахом пыльной краски цветы,
и красивый эсэсовец в чёрном,
который бил меня по лицу, —
раскинувшись в кресле,

невидимка.

далее – стыдливо падает занавес,
но ты проходишь под ним.

изумительной точности образец:
сломанными пальцами нот
игра на саксофоне светлого коридора,
дервиш, щекотка под рёбрами,
тоненький холодок
гулоса.

натянутый кадык,
провалами век – в вечные полюса.
хо-лод-но! теплее, вернее —
вырванным запястьем – обратно:
«отказываетесь?..»
звяканье эмали о,
о металл.

после – что-то чёрное,
кручёно-верчёное, обречённое,
отчаянное

дубль! два. обнимаю,
понимаю: жить уже не.
так хоть обцеловать
на прощание:
согреться.

далее – уже безлице:
охвативши ладонью грудную клетку,
прижимаешь ремнями к чужой темноте,
и рядом стоишь за плечом
чуть в стороне,
и шёпот стекает по шее:
дальшшшше …

золотолицый мой, ты – везде.

приходя в себя как в заброшенный дом,
осознаюсь лежащим
на скользком дереве,
раскинутая рукокрылость – это
значит грудь нараспах: Freeeeeedoooom !
ну или что-то подобное

..а из моих запястий растут чудные розы,
насквозь гниющие чудные розы,
поднимаются, извиваются,
тянутся
на восток.

я тянусь, обкусываю их губами,
превращаюсь в свет,
захлёбываюсь соплями.
бессильная гордость разбитого подбородка,
синь зимородка:
электрический свежий ток.

я – спираль, вихрь, тайфун и голые
рёбра, холодеющие лодыжки, без тормозов —
ты подходишь ближе, – и в твоих глазах
отблеск истины:
так дай же её мне, дай мне её, дай её!!

огонь, огонь, блеск,
спираль, круги, искры.
начинает летать.

..и подходит, и тонко
улыбаясь, погружает пальцы
мне под рёбра

..и подхожу, и тонко
улыбаясь, погружаю пальцы
ему под рёбра

..и тысячи тысяч зеркал друг напротив
друга

..и тысячи мы

..подходят, и..
в глубину, без ножей
по локоть, в самую глубь.

чёрт возьми!! до самого всхлипа,
до дрожи, трещотки,
до мостика
выгнутого хребта, —

.............................
надорванным горлом
играет виолончель.

..и отходит, и снова
открываешь себя наугад
как книгу, вытащенную приливом, —
мокрого, злого, дрожащего
пронзительно детского
никчёмного
выкидыша всей вселенной,
бесконечно благодарного
за солёную воду
на лице, —

на равнодушье металлических прутьев.

ты уже феникс,
привыкни.
более не скелет,
даже не пасынок чьей-то войны.
ты – глаз зимы
выпуклый, когда маршируют чёрные фуражки,
и время от страха сворачивалось молоком.
башенный чёткий страж,
приглашение, как на танец, в подвал.
37-й год, отчаянные глаза мандельштама,
чей-то дедушка.

история, вскрой мне вены.
золотоглазый наматывает круги
вокруг, —
как бинт вокруг шеи,
как клейкая стрелка воображаемых часов
«сколько ещё?»,
как казённый воздух.

я рассказал.
может, хватит?..

..брат мой, сердце волчее,
ты куда же такой безумный?
молча
губы вжимаешь в зубы,
запрокинув к лампе башки Везувий.

ты зачем такой сумасшедший?..

– на зелёной луне – пришельцы.
вкрадчивые аssасины пустой маршрутки,

стремительные, как абсент.

гулящий ветер со льдом,
декабрьский
в стакане моём.

– жёлтые маршрутные апельсины
жмурятся, заглядывая в проём
твоей незабитой оконной щели:
ветерок, сквозняк, бездна —

ты об этом?

– да. памятью всех странных вещей
не вытравить, не захлопнуть форточку.
всеми подвалами её не согреть.
я просто устал смотреть.

..и когда я доведу свои очки до нужной кондиции
(в смысле, ослепну и сломаю их насовсем),
когда проиграны нами будут все были и небылицы
поперёк радиосхем;
и от клацанья затвора когда
станет не сумрачно, а «наконец-то!» —

вот тогда-то я заклею подорожником провода,
уходя по дороге в детство.

где шмели гудят басовой струной
в песенке про не-таких-как-все.
знаешь, мне так давно хочется в ту совсем иную страну..
там кони – как боги в овсе.

там прохладно и не очень хочется пить,
шелковиста тетрадь и в пасмурно – спать
под черёмуху, там древние деревянные стены тёплые
и можно не умирать.

а потом – оттуда, на старом автобусе
по пустынным холмам
в странный город, разбирая по чердакам
запах сарсапарели и всяческий хлам

в дождь или майские сумерки, напрямик
по чабрецу и имбирному привкусу старых книг,
по воде, по лужам, в смешное кафе
где с серебряной ложечкой во рту придумываешь по строфе

на каждый глоток – вот туда, под потолок, в залог
оставляя целый свет за вкус твоих рук,
по балконам, эркерам, и ведь так светло
как не бывает и на морском берегу, и —

на звёзд тончайшие взвизги
разбрызнув луны лаваш,
кисти, берущие кисти,
стремительно целовать,