Егор Мирный - На кострами заросшем Плутоне

бокастый мир, надкусанный на пробу.
бездонный полдень. солнечная пыль.
струится медленно от самого порога
залётный май в разводах птичьих, голубых.

плацкартный год проносится навстречу.
кому, не помню, выпала любовь,
парфюм её дискантом юности расцвечен.
а мама часто говорит сама с собой,

впуская свет в объятья запустенья.
текучий след, расплывчатость икон.
покоя нет – как надпись в метрополитене –
и бог мне даже отдалённо не знаком.

раскосый нрав. пружинящие звуки.
осипшим сердцем пестовать печаль.
гундосит ветер по тряпичным закоулкам,
где ангел рубит обожжённое с плеча,

как ягуар, бесшумен, беспощаден,
влюблён в свой голос, даром, что молчун.
и просто жить, всерьёз не зная чего ради,
и жить, как жил, скорбя неведомо о чём.

уолли, брат мой, это карма
или кама, что река,
а звалась велосипедом,
еду-еду, не доеду,
помню деда из тибета.
это карма. убегай
из дрейфующего замка.
уолли, покатай на санках
по безрыбью, по безлюдью,
по линялой темноте.
раньше на велосипеде
еду-еду, а в тибете
деду говорят, что ветер,
только жизнь и только ветер,
но скорее только ветер
в этой жизни. налетел
на плиту воспоминаний
и разбился на банане,
на мопеде, на седане.
вот я слышу страшный лязг.
дети клайда, дети бонни,
смерть становится спокойней.
брат мой уолли, нет здесь боли,
нету боли, нету, бля.
дети деда на тибете,
это карма, это ветер,
помнишь, на велосипеде
ты катился, что там смерть,
через небо, сквозь помпеи,
звал меня, снега шумели,
только я и не умею.
не случилось, не умею.
никогда я не умел.

там, где память была, теперь
всё чугун да зима, зима.
оставляешь себя в стекле
любоваться на дольний март,

на сучёные тишь да гладь,
на приблудные абы как,
на индейца Иная Блажь,
что снимает со смерти скальп,

на манерные фонари,
что ведут прямиком в Аид.
зажигаешь, чтоб прикурить,
а стекло на тебе горит,

но недолго: седой Гудзон
сквозь тебя утекает вверх,
и на пепельное лицо
родниковый ложится свет.

мой наполнитель это скорее лес,
воспитанный грибниками и пауками.
мальчишки на пнях оставляют солёный хлеб,
который ещё в руках превращается в камень.

меня обжимает свет, повторяет воздух,
ровняет огонь, отслеживает вода,
я по костям зверей узнаю свой возраст,
по мху на деревьях – откуда любви не ждать,

по жирным следам лесника выбираюсь в люди,
по тёплой листве забираюсь опять в себя.
таёжное небо, ссутулясь, меня кормит грудью,
и звери мои, как бы ни было тихо, не спят,

а я им даю имена, а затем изменяю,
потом выгоняю наружу – они не идут:
звери с ничего не значащими именами;
лес, уходящий корнями в пустоту.

я всё превращаю в дым, и дым превращаю в дым,
а сам становлюсь водой расслабленной, молодым,
вещающим о тебе, сокрытая в пустоте,
мол, ты превратилась в дым, что ты без меня теперь
как зёрнышко на весу воздушное, под весной
качаешься надо мной, качаешься, подвесной
высокий и длинный мост – ни шагу ступить нельзя,
нельзя не попасть домой, где тени по мне скользят,
спеша превратиться в дым, как ты превратилась в дым,
хлебнув от меня воды, найдя на воде следы,
ведущие от меня, петляющие к войне
за облаком проливным на выжженной стороне,
где гнётся предсмертно дым, где дыму уже невмочь
не видеть меня седым и располагать не мной.

останешься как есть, не став собой,
и прошлое не вспомнится как надо,
пиши: за смертью следует любовь,
а за любовью – смерть. одна расплата
за всё как за одно: расплаты нет,
как нет такого слова. оставайся,
как водится, вне слов. финальный снег
переводи в начальный, расступайся,
переходя во внутренний разбег,
в нечёткую звезду в ночных глазницах,
и неопределяемый размер
души твоей растянутой приснится
ему, тому, кто вышел и ушёл,
сказав, что остаётся. он смеётся,
не оставаясь. хохот приглушён,
и в нём никто себе не признаётся.
но ты всё знаешь, видел, отгадал,
не веря, не смотря, светясь ошибкой,
как медленной любовью, что всегда
приходит, чтоб забрать свои пожитки.

одиноко лежащий велосипед на мосту.
баночка витаминов «ревит»
дребезжит в кармане, перебивая сердечный стук.
ничего, что было бы о любви.

разве только билет на вчерашний хоккей.
озябшее небо не отражает речная вода,
маленькая девочка вдалеке –
для меня она останется маленькой навсегда –

маленькое облако, его огромная тень.
вспоминаются записи в собственном дневнике:
«вторник. хочется уже иметь детей.
ненавижу хоккей».

любовь моя ни в кого не материализуется,
так и остаётся: красивой, словеснообр а зной,
всеми разделённой, разлуконенаказуемой
и ко мне как будто бы непричастной.

не называть же каждое своё увлечение любовью –
одна она у меня, одинокая, тюлево-бежевая.
я держу её в тепличных условиях,
и она меня за кого-то держит.

нет у неё ни страха, ни целомудрия,
девственности нет /её, кажется, вообще не было/
она пользуется моей доверчивостью,
припудривается
косметикой каждой моей подруги,
на мягкой мебели
оставляет своё мерцающее оперение.

длительность
наших отношений наводит на мысль,
что любовь у меня последняя.
хотя всё самое искреннее в жизни звучит неубедительно,
всё равно что лирическое отступление.

и что мне с ней делать? пожалуй что взять да выставить
на посмешище или за дверь,
или стервою, обнажающей свою грудь.
иногда мне кажется, что я умру от сердечного приступа,
если раньше приступа не умру.

да, не надо, не обращай, незачем,
давай забудем, какие мы с тобой вероломные,
какие мы друг другу первые встречные,
голодные.

сердце – это просто орган для перекачивания крови,
помни,
ну стучит, ускоряется, захлёбывается – бог с ним.
а кто-то из нас второму не ровня,
неровный.

ты, наверное, жажда,
вот смотрю на тебя и думаю: ты жажда,
моя тёплая жажда,
я смотрю на тебя так, как будто бы совершаю кражу,
нет, это именно что настоящее, как раз важно.
а так и не скажешь.

а так и не подумаешь. да мало ли.
такая маленькая, тоненькая, с далёкой улыбкой,
с холодными ногами.
эти реки текут в тишину. знаем – плавали.
ты нравишься моей маме,