Егор Мирный - На кострами заросшем Плутоне

хотя она почти ничего о тебе не знает
кроме того, что ты дорога мне,
что ты дорога мне,
что ты
родилась в мае,
а я, наверное, в мае умру
без тебя,
тебя и подобных тебе проклиная.

только
не обращай на меня внимания.

когда я умру, ты рассмеёшься, наверное.
мол, нет ничего закономерного,
вот жил-жил и неожиданно умер –
в этом столько зауми.

она всегда тебя здорово смешила.
мне не будет ни радостно, ни паршиво.
я буду представлять себе твою улыбку,
подходя к райской калитке.

а улыбка у тебя нескромная, ножевая.
вспомнишь, как я тебя всегда называю.
я и там тебя буду называть так же, даже
ещё бессовестнее, как сейчас не скажешь,

там открывается что-то вроде второго голоса,
которым можно говорить полностью,
которым невозможно наговориться,
и самое страшное в нём – повториться,

но я буду повторяться, и ты тому виною,
это непоправимое и смешное.
а ты будешь улыбаться и думать, что невинна,
моя дорогостоящая сабрина

да, ты будешь смеяться над всей этой бессмыслицей,
но, сабрина, всё ещё выяснится,
прояснится, и я буду недалёк от правды,
так же как рай недалёк от ада,

так же как мы с тобой недалеки друг от друга,
всё перемесится, перебесится – станет глухо.
ничего не изменится, сабрина, только перевёрнётся.
и я не умру – хотя что мне ещё остаётся.

я встал. за мною встало утро,
и – ноготками по спине.
у нины я запомнил кудри
и слово «нет».

еще мне отроду не тридцать.
беру я время на измор.
на аллу можно было злиться,
но я не мог.

у эммы я запомнил гетры,
ужимки, шарканье ногой.
уже сентябрь, ты знал об этом?
такой вот год,

такая осень – спозаранку
ко мне чугунною спиной.
зима была, я помню аньку,
у аньки – ночь,

а после – музыка включалась,
и до сих пор снега летят.
не начинается с начала.
уже сентябрь.

видится: кораблём иду сквозь булыжное море страшное,
ну, каким кораблём – невзрачным таким корабликом.
воздухом наполняются паруса, в закатное окрашенным,
по вкусу напоминающим паприку.

матросы на борту моём голодом вымотаны,
жаждой изувечены, миражами изъедены.
мнятся им девушки, родниковою водою вымытые,
на всё согласные, торопливо раздетые.

а девушкам этим о мускулистых юношах мечтается,
населяющих местности дикие, тестостероном
пропахшие.
девушки хотят заниматься любовью,
но занимаются танцами,
чувственные, бедовые, ненастоящие.

каменные шторма налетают на судёнышко квелое,
впрессовывают его в пучину бетонную,
смертью огрызаются.
матросам является девушка, бутоновая, апрелевая,
улыбаясь, дотрагивается до них раскалёнными пальцами.

и хватают матросы её за тело иллюзорное,
и покрываются руки их ранами ужасающими,
плачут они слезами, огромными, бизоновыми,
девушка гладит их по волосам, цветущая, всепонимающая,

а вокруг всё гудит, чертыхается, дух захватывает,
море выворачивает.
матросы обнимают девушку, ощущают биение жизни,
бессмертию в дар уготованы.
на самом деле ничего этого нет –
есть лишь запах забвения вкрадчивый,
полный штиль и кораблик пустой,
плывущий в подземную сторону.

варимся в одном кипятке с одинаковыми приправами,
только моё право в другой стороне
от чьего-либо права,
только моё недовольство
это как недовольство новорождённого,
и у меня вместо смерти всякий раз пробуждение.

живёшь и видишь сам себя от третьего лица,
соглядатайствуешь,
фотографируешь что ни попадя,
оформляешь на себя дарственную,
вписываешь в неё одно знакомое имя, другое, пятое
хочется отдать её кому-нибудь, но все спят уже.

а будить никого не хочется, да и вообще беспокоить
не хочется никого в этом мире,
выполотом под корень,
дышишь тем, чем дышать перестали
или ещё не начали,
и стучаться ни к кому не хочется,
и ни к кому не назначено.

один скажет «пустое», а другому я о пустом поведаю,
третий выйдет за дверь, покинет подъезд,
больше не вернётся, наверное,
одного сачка бабочки – жизнь и смерть,
имя всему – прелюдия,
я и ты, два местоимения, посмотри,
но совсем как люди мы.

внутренние диалоги со знакомыми
и случайными людьми,
со знакомыми – чаще, со случайными – неожиданее,
продолжаются. ты хочешь,
чтобы я называл тебя мисс:
мисс, выруби телевизор,
мисс, займёмся этим на пристани.

твои намерения прозрачны, как тонкая футболка,
которую ты снимаешь с себя,
делая это предельно невинно.
встань-ка вот так: подбородок приподнят,
губки надуты, руки в боки –
я рассматриваю тебя на свет и тебя не вижу,

и ухожу в соседнюю комнату,
полную неоправдавшихся ожиданий,
выгоняю взашей их, даю им подзатыльники,
пытаюсь дверь запереть,
но она остаётся открытой,
словно граница таджикистана.
денег, как обычно, не набирается даже на смерть.

значит – живу, и в сердце моём терракотовом
живёт затерявшаяся там невесть когда стрекоза,
а в той стрекозе живёт голос твой,
слышимый будто из сотового,
ты опять забываешь о том, что ты хотела сказать,

тебя слышно всё хуже и хуже, точно засыпаны гравием
ты, и пространство, и время, и то,
что обращает их в абсолютный нуль,
минуя обратный отсчёт. есть одно особое правило:
не закрывай глаза, пока окончательно не уснул.

когда отменили жизнь
ну вышел указ и в общем
уже не живём не ропщем
не топаем не брюзжим
под временем не лежим

ведь нам отменили жизнь
и стало всё ярче проще
тела без души полощет
безжизненный наш режим
и мы налегке бежим

а души как витражи
отдельно в фигурных рамках
на них ни единой ранки
красивые же скажи
в них раньше водились вши

и мы отменили жизнь
а в следующем проекте
отмена любви и смерти
но как до него дожить
когда отменили жизнь

не ровен день споткнёшься об себя
и выплюнешь отравленное лезвие;
теряя перья, стая голубят
сорвётся с языка несоответствием
делам и помыслам; придвинется итог
всего грядущего, прозрачный, незначительный.

вчера общался с мёртвыми – и что?
сегодня – мелковат и необщителен,
сегодня, сталь нашарив за губой,
чудишь себе, заламывая прошлое.
и свет в тебе вещает голубой,
и боль тебя, несбывшаяся, тощая,
переживёт.