Александр Петров - Пятая сторона света

Скрип пера,
затем скрип сапог

и снега.
Снега, снега.

Вот и весна играет первую скрипку.
Чугунные струны.
Бархатная синева.
В их радушном объятьи
цветет подснежник,
красной окраски.

Железа блеск!
Бархата лоск!
Сплочены навеки,
как фитиль и воск,
они со страстью
и лаской
закаляют калину.

А нам,
перед смертью,
как в детстве,
мечтать уж об одном:
о крынке,
с молоком.

Революции неистовые
поэты. Смельчаки.
Словно о двух головах.
Одна танцует от печки.
Другая в облаках.

У первой лицо
в огневых точках,
как в веснушках.
Лица второй не видно.
Она взвилась свечой
к солнцу и свет
излучает потомкам
и грядущим векам.

А мы, потомки,
вникаем в потемках
в души поэтов,
сведенных теми
на нет.

Души,
оказавшись в нетях,
приобретают лицо.
И у молодых
вид стариков.
Им тогда
уже было сто лет.

В один год
они жили два.
И три. И век.

Резню
предназначенную для всех,
не Бог весть кто,
а он, она,
до дна глотнули.

Узнаешь резьбу
общей судьбы
в стихах
со сноской: автор убыл?

Не снес головы,
единственной,
в головокружительные годы.

Девушка бежит босиком по Красной площади.
Горячая Красная площадь.
У девушки загораются ноги.
Девушка взлетает.
Она летит над Красной площадью.
Народ в изумлении смотрит.
Кто поверит своим глазам?
Кто не верит, что видит эту девушку,
для того
этой девушки
нет.
Нет.

Мальчик идет по Красной площади.
Идет на руках.
Мальчик видит небо.
Оно золотое.
В небе стоит собор.
Пустой собор.
Только свечи горят.
Мальчик хочет перекреститься.
Или вытереть лоб.
Горячий от пота.
Мальчик падает.
На Красной площади
золотая голова.

На Красной площади черная кошка.
Кто-то сошел с ума.
Нет больше черных кошек.
На моей кровати красная кошка.
У нее под левой грудью стучит молоток.
Красивая красная кошка.
У нее звезда на животе.
Пылающий серп под звездою.
Что делать со жгучей красной кошкой?
Подарить красную кошку Красной площади.

Я вижу сон.
Это Красная площадь спит.
Я читаю стихи на Красной площади.
В моих стихах Мандельштам
с лопатой в руках ищет солнце,
зарытое на Красной площади.
Красная площадь просыпается
от стука его лопаты.

На переломе года,
в последних числах декабря,
была опубликована статья
о том, что отыскан ров,
куда был зарыт
Осип Мандельштам.
Там есть чертеж,
и в нем все налицо:
саперная сопка,
крепость, бараки, лазарет,
где так и не лежал поэт,
как думал искусствовед,
чья это была находка,
хоть находка слово не то.

Уже после него, зэк
очевидец описал смерть.
Холод. Карантин. Тиф.
Их повели на санобработку.
Но без воды. Мандельштам
сдал в жар-камеру одежду
и в одевалке, гол,
свалился на пол.
Уголовники тело
облили сулемой,
вынесли на двор
и, отметив Новый год,
втоптали в морозный
каменный ров.

Ему, рожденному в ночь
со второго на третье января,
по Юлианскому календарю,
не умирать было весной
или в летнюю жару.
Пламени было невмочь
поглотить поэта-осу.
Под силу оказалось
камню и льду.

«Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет»

Он не был равен им,
бронированным,
стальным?
Полный диск луны
был виден в декабре
не раз, а дважды
над Кремлем.
Лишь для невежд
в делах небесных
то был сюрприз.
Знатокам гнезда
(слепой ласточки)
на ладони поэта —
осуществление надежд.
Наступил, что в лоб,
почем зря,
Мандельштама год.

Два брата. Одна сестра.
Родилиcь в одном и том же
двадцатом веке.
Один брат родился в России.
Один брат родился в Германии.
Сестра родилась в Польше.
Все трое родились
в одной и той же комнате.
У брата, который не русский,
сын француз.
У брата, который не немец,
сын не француз.
Он не поляк. И не русский.
Сын свой собственный предок.
У сестры нет сыновей.
Она вечная девушка.
Прозрачная как воздух.
Легкая как пепел.

Смерть —
расстрел в подвале —
спасла их от забвения.
Смерть
рукой суровой
дала им в дар
венец страдания.
Смерть
от пули,
огневой кистью
блеск вкруг их голов
запечатлела.
Но сияния, после падения,
пришлось ждать
почти век.
Время
без начала и конца —
не человек-скорописец.

Мальчик прислуживал
в русской церкви в Белграде
в белом стихаре.
Перед алтарем, со свечой,
он стоял между Спасом
и паствой,
молившей за себя и тех,
кто остался на кресте.
Они сошли. Каются ли в этом?
Или же они хлеба,
убраны Его рукой
и ссыпаны сюда в амбар?
Ведь светятся у них
в глазах
поля, покрытые жнивьем.
За церковной стеной
их ждет
несожженный корабль.
А мальчика дом.
Здесь восприемник
вложил ему в уста
иной язык,
пьянящий его
своим вином.
Но, вот, он молится
на том
ржаном, родном.

В родном языке
глиняное имя твое
кипит молоком,
как родник
в горах
бьет ключом.
Обжегшись на кровинке
обливки простой,
я на воду не дую,
а горю свечой.
Глубиномер гончара
пропал в огне.
Тебя не измерить
на глаз.
Лишь познать
душой.

Глиняное имя твое
в языке родном
кипит как родник
и пахнет молоком.
Обжегшись на кровинке
обливки простой,
я на воду не дую,
а горю свечой.
Гончар-глазомер
сгорит уж в огне.
Ты же прах его
береги, у себя,
на дне.

На кой черт
я в моем оркестре
главный дирижер,
когда первую скрипку
играет парень —
и не старый и не молодой,
ростом карлик,
своего прозвища
достойный —
Диабло.

Его без толку
убеждать,
что в звукоряде
вообще возможен
лад.
Чертовски хитрый,
спросит он —
«А на кой ляд?».
«Ведь мыслить,

что суть мира в красоте,
в добре, в ладу
и в полноте бытия,
и что в искусстве просвечивает
мираздания идеальная основа
—
не что иное,
как чтить снова
богиню древних славян —
Ладу.