Александр Петров - Пятая сторона света

Последняя четверть
луны
ходит вкруг
его головы.
И спутницы темной,
воровки
(потому и светит),
тело тоже стареет,
но она новолунье
носит в запасе,
как имущество,
унаследованное без заслуг.

Число дней,
часов, секунд
до её возрождения
словно врезано
в камень,
лунный или земной.
Она сегодня
вываливается,
как старуха у Хармса,
из окна,
а завтра на веточке яблони
будет сидеть – красивая, молодая,
вроде, без греха.

Не то что он,
человек!
Он – беззапасный.
Всё, что годами
копил, хранил, боронил
от порчи, прятал – зря!
Не впрок!
В запасе у него
не когти,
как у кошки —
смерть не вспугнет,
когда стукнет срок.

Четвертой четверти
конец не отсрочить,
как свадьбу.
А блины,
водка, селедка, икра —
годны для покойника
и для жениха.
Как и труба.

Но в его почтенном возрасте
разница между похоронами
и женитьбой
(или просто сексом,
если еще мужчину
привлекают зрелые дамы) —
в таблетках виагры.

Афродизиаки,
в том другом мире,
ни к чему.
Как и клистир,
между прочим.

А когда ангел
начнет трубить,
что до его ног
доползла
заветная черта, —
никто не знает.
Знает – Бог.
Ну, и черт,
виновник торжества.

Конечно, вы
читали этот ветер,
смерч под корнями сумрачного леса,
под пластами красной земли.

И адского спектакля
вам режиссер
известен,
он враг мракобеса
и сторож
непричудливой любви.

Он телеса
грешников,
в плену у страсти,
несравнимой ни с чем
под малым небосводом,
превращает в тени.

А в вечных селениях
над скорбной тенью
властен огненный вихрь,
продувший и меня,
хоть был я там, в аду,
пока как зритель.

Вергилий,
нетленный
и как “родник
бездонный”,
он и мой учитель.
А в веру
погруженный
Данте Алигьери —
он сострадающий проводник
в повести
о гибели в час любви
Паоло Малатеста
и Франчески да Римини.

Стихи о горестной любви
в духе модерн
пишу, сидя за компьютером.
Поэт символист,
кстати, мой тёзка,
Блок и, дыша ароматом
мороза и духов,
его Франческа
очитывают лист,
но не о Ланчелоте
сладостный рассказ,
а о пузырях земли
в “Макбете”.

“Жаль!”, —
шепчет еще в цвете лет
Александр Блок.
“Пока читали,
мы не отстранили маски.
В пьесе двинулся лес,
а мы сидели, почти
как на картине Матисса,
в роскоши и покое,
но в светской одежде
и без наслаждения,