Борис Колымагин - Земля осени

Из нечувствия
ибо окаменело сердце моё
и не радеет о спасении душа:
сохрани в ограде Церкви Твоей
от помышлений суетных
отврати
и —
долгое бабушек пенье
записочки
поминальные
за десять
и за пятьдесят
со-средо
точива
медо
молитва
душу питает.

Сегодня во мне совершалось движенье
похожее на вдевание
нитки в иголку
с непременным промахиванием:
не туда
и опять возвращенье
пока не
прошел в игольное ушко
и поспешил к вечерне.

Русский север олень охоты
Разбивает прозрачный лед
Я оставил свои заботы
И скрылся за поворот

Уплывают белые горы,
Слева, справа барашки волн
Я оставил земли проговоры
И направил в струю челн

Конь и пешка, и мат в два хода
Варианты игры земной
Я оставил безумье рода
И нырнул за синевой

Но за краешком неба, в сказке
Меня встретили неба маски.

И люди словно деревья
на остановке
без всякого
бого-
подобья
паденья
парус
и тот вдали —
веселый такой отшельник

Охотники на машине поколесили
пык-мык – обгоняют ребята
с корзинками или
облака – не спеша – в свой черед.
Хорошо здесь, в ельнике,
прогуливаться взад – вперед
по мхам глубоким: пОхрусты и постУки,
«с легкой печалью», заламывая руки.
Но за этим пейзажем
не возникает души пространство:
ни трудов новых, ни преодолений,
ни любви даже,
а так – постоянство
усилий на выживание:
посадил, уехал,
легкое недомогание,
слег – пепел.
Затухает традиция, определилась
жизнь и заключилась в рамки:
и не понесутся под горку санки.
«Пройтить – пойдем», —
повстречался, наверно, леший
с ружьем
и растворился в отчетливом,
фотореальном пейзаже,
и даже… чего, собственно, даже?

Чистый Понедельник
ты меня прости —
возьму веник
подмести

На кухне вымыта посуда,
и, подметая пол покуда,
я слышал как внесли сосуд:
благоухающее миро.
А небо было сиро-сиро.
Мария – слышалось – зовут.
Она у ног Его сидела,
ловила слово и глядела,
и миро в волосах ее.

Провалы быта. Бытие.
Душа готова, как Мария.
Ах, эти помыслы благие.
Но я, как Марфа. Боже мой!
Не завлеки меня гордыня.
Не упрекну. И сам отныне
не в суете, но с суетой.

«Путь, который выбрал, —
совершился», —
так сказал – и в яму провалился:
в темную, пуховую кровать.

В тупике, в заторе молишь Бога:
«Помоги!» И вот тебе – дорога,
глина, грязь, но надобно шагать
напрямки в какие-то канавы
под какой-то близкий и лукавый
смех.

Давно уже страсти промчались
мордасти:
старушка к трамваю с клюкой
от напасти
к трамваю и сумочка полная – сеть,
продукты, и пуговки, пуговки – медь
в кармане пришпиленном. Вос-
поминанья.
Заполненный шкаф. Пыль мирозданья,
трясение чашек, шорох речей.
Отверзи ми двери
связкой ключей.
Тело согбенное, но горяча
ярово воску в небе свеча.

Пере-вопля перевода
много всякого народа
пробегает в уходящем
и совсем не настоящем
бритва ровненько прошла
и осталась буква «А»
где-то за.
Просто «Я»
со знаком вопроса.

Старухи в очереди жмутся,
столовая дрожит как блюдце,
к подносу тыркает поднос.

Пролился суп, но стол достойно.
Я примостился, мне довольно —
от пота, запахов зарос.

Но лето – резвая комета,
глядит как лозунг с того света,
сопит и крутится всерьез.

Я выбираюсь своевольно
к троллейбусу и – пшел! – спокойно
по шару-шарику вразнос
лечу как блюдце, как поднос.

В берете синем у крыльца
стоит товарищ без лица
и шепчет громко: «Подлецы!»

Уснула очередь за ним.

А два могучих продавца
в ответ кивают без конца
и повторяют: «Подлецы!»

И выпускают дым.

Душистый дым от сигарет.
Товарищ – да, товарищ – нет.

«В храм намедни детей носили». —
«Скользко, поди?» – «Потихонечку
шли.
Младшего, надо давно, причастили,
с старшим водицы святой испили,
просфорку съели, к кресту подошли».

«Ох, хорошо! Лишь бы в школе
не знали».
«Знают, вот горе, позавчера
отца к начальству-то вызывали,
говорили, вишь, объясняли,
а то, мол, с работы уйти пора.

И учительница, ах, я не знаю…
детей поставила, давай ругать,
о ин-кви-зиции… не понимаю…
до трех часов ведь… Бог с ней,
какая…»
«Ну что ты, что ты, мать!

Все ничего! Господь спасёт,
Пресвятая Дева покровом покроет,
святой Пантелиимон исцеление
принесёт».

Утро плотное, утро совсем
цып-цып-цып – прибегут – им мало
каша манная
духота
наступает
и растет.
Подберу слова:
«плоть» и «смерть»
наколю дрова
на крылечке присяду
«Мда, —
сосед —
то да сё —
в коммунию
(палец вниз)
собираюсь.

И не зная ни утра ни света
беспокойства весеннего для
я в вагоне сижу без сюжета
и глазею на девушек бля.

А калека подносит открытки
всяких тварей: купине хотишь?
завяжу шнурок на ботинке
потянусь и того – поспишь.

В дружественной обстановке
я шагаю по Петровке,
где аптека, где музей,
где троллейбус-бармалей.
И с веселою толпою,
с газированной водою
всё мечтаю, всё спешу,
одиночеством дышу.

Несутся школьники по кругу
вдоль по решеток и дворцов.
Я осень – тихую подругу —
спокойность синяя цветов.

Здесь пил вино, здесь целовались,
вдоль по, вдоль за – канала за
такая жизнь, такая малость,
экскурсионные глаза.

Сейчас присяду на скамейке
и – осень, Болдино – на старт.
Но нет! Прохожий в телогрейке
стоит «подвинься» тут как тут.

Ни декабрьским ледоходом
ни волненьем tete-a-tete
в передряге дальних лет
Блоком ни иль теплоходом

греет не, томит нисколько
навевает никуда
а – отчетливые строки
петербургская судьба