Вадим Месяц - Безумный рыбак. Книга стихотворений

Я живу в бесконечном сыром лесу,
в самом сердце сырых лесов.
Я в сердце своем задавил слезу,
и свой дом закрыл на засов.

Я забыл, как поют мои сын и дочь,
как звучит человечья речь.
По ночам в мои ставни колотит дождь
и трещит дровяная печь.

Я сжигаю замшелых бумаг листы,
не взглянув от кого письмо.
И я не был испуган, узнав черты
старика в глубине трюмо.

Моя лодка, уткнувшись в застывший плес,
не шуршит чешуею рыб.
И под праздник заходит голодный пес,
я все жду его нервный всхлип.

Каждый год забредает со стороны
черный зверь в мой спокойный быт.
В нем таится душа моей злой жены
или друга, что был убит.

Вертикально стоит над равниной дым,
прорастая среди стволов,
словно взглядом отчаянным и пустым
кто-то смотрит поверх голов.

Темный дом мой, зажатый в кольце лесов,
у озерной стоит воды.
В нем не слышно задумчивых голосов.
и к добру не ведут следы.

Нательный крестик теребя,
шепчи заветный стих:
«Мой друг, когда, спасешь себя,
то ты спасешь других».

Когда во мраке забытья
увидишь ясный сон –
спаси не брата, но себя.
И будет брат спасен.

На самом главном рубеже,
где только смерть видна,
подумай о своей душе.
Она – твоя страна.

Горсть космоса в твоей горсти
теплее воробья,
хранит тебя в ночном пути.
Да, ты спасешь себя.

И в воскресенье Бог придет
в людской холодный хлев.
И горе счастьем возрастет
в тебе перегорев.

Толпа теней отступит прочь
под шорохи тряпья.
Воскликнет сын, заплачет дочь,
но ты спасешь себя.

Цари забитые плетьми,
народы на убой.
Как ненавидимы людьми,
спасенные собой.

Пускай витает над водой
свободный, мрачный дух,
ко всем, расставшимся с бедой,
безжалостен и глух.

Вдоль дороги деревни,
между ними погосты.
Над горбами харчевни
осырелые звезды.

Поднебесные звезды,
словно мертвые мыши,
свили теплые гнезда
под рогожею крыши.

Оттоскуют полати,
затоскует телега.
Приготовься к расплате
за беспечность ночлега.

Станут листья бледнее,
обернувшись в овраги.
Краски жизни мутнее
взбаламученной браги.

Пересохшие реки,
как раскрытые ставни,
на ладонях калеки
распростертые камни.

Боль белее березы
и беленого храма.
Поистратила слезы
моя бедная мама.

В дар жестокой царевне
кораблей караваны –
уплывают деревни
в неизвестные страны.

Вещий сон как монета
проступает из пыли,
как звезда и планета,
что когда-то забыли.

Без удачи счастливый,
без вины виноватый…
И цветет здесь крапива,
и чабрец розоватый.

Мотыльки на дощатом полу,
потемневшем и темном в углу,
словно огни на прощальном балу
или кто-то просыпал золу.

Окна закрыты и дверь на замке.
Бесы играют со мною в тоске.
Сколько во тьме ни гадай по руке,
счастье всегда вдалеке.

Падшие стаи расправленных птиц
в бледном Китае растерянных лиц.
Полуживой лабиринт верениц
всех не прочтенных страниц.

Ты босиком между ними идешь,
не испугай их и не потревожь.
В тело вселяется нервная дрожь.
Ты сам на себя не похож.

С медной монеткой, зажатой в горсти,
меткой удачи в тревожном пути.
Пусть не сумеешь душу спасти,
помни, что все впереди.

Царь кровожадный дружит с ежом,
садит на стол его, делает рожи,
дышит как ежик, и еж дышит тоже,
каждый друг в друга душой погружен.
Я – это ежик, а царь – это он.
Оба от страсти лезут из кожи.

Было бы проще не лезть на рожон,
жить, как и прежде, в мирах параллельных.
Богу молиться, иметь десять жен,
песенок десять пропеть колыбельных
перед отходом к глубокому сну.
Или заместо запоев недельных.
взять и разграбить родную страну.

Но самодержец увлекся ежом,
даже ежу это стало понятно.
Еж оставляет зловонные пятна
в ворсе ковров, где он изображен
рядом с властительным другом своим.
Мы сами не ведаем, что мы творим.

Время грозит прорасти мятежом,
вспыхнуть готовым уже безвозвратно,
страшным пожаром, скота падежом,
пастью чумы, что ощерилась жадно,
к горлу приставленным ржавым ножом…
Возгласом, что прозвучит многократно
в космосе невероятно большом.

На гильотину взойти? Ну и ладно.
Просьба: любезнее будьте с ежом.

Пусть я для вас самодур и пижон.
Пусть не мужчина я вовсе, а тряпка.
Главный вопрос государства решен!
Мне тяжела Мономахова шапка!
Да, мой приемник будет ежом
с мордочкой будто куриная лапка.

Власти верховной священным гужом
наделена мной иголок охапка.
Что ты во тьме озираешься зябко?
Прочь самогонку, несите боржом!

Ты этого хотел, ты это ждал,
Ты ее жаждал, сам того не зная.
Гроза ужасна как лесоповал
в кривых клыках сторожевого лая.
И ночь, над нами звезды расстилая,
обрушилась в губительный астрал.

Рассеян крик кликуш и зазывал,
поскольку мир исполнен большей страсти,
чем суета любви и воля к власти.
И гордый человек безмерно мал
и беззащитен от лихой напасти.
Что было раньше – жалкий карнавал.

Гроза огромна как лесной пожар,
и как огонь беспечно ненасытна.
И в водяном костре ни зги не видно.
Прозренье, выстрел, солнечный удар,
ниспосланный с небес Господний дар,
который в старости принять постыдно.

Отвесные ряды живых зеркал,
в которых растворилось отраженье,
и дребезжащий льдом девятый вал
сминает легкость быстрого скольженья,
застывшую нелепость положенья
поспешно водрузив на пьедестал.

Вода надменно обняла леса.
И в нервной дрожи скручивая пальцы
листвы и хвои, не глядит в глаза:
так выспренно знакомятся страдальцы,
чтоб через миг рассорится, расстаться,
не вытащив козырного туза.

Я слышу – надвигается гроза.
Земли и звезд сомкнулись полюса.
Живому не уйти от мрачной жути.
Все медленнее катится слеза,
и сердце бьется воробьем в мазуте,
и слышит с того света голоса.

Вторжение внезапностью своей
сравнимо с беспощадным печенегом.
Победа достижимей и верней,
чем меньше обмозгована стратегом.
Тому уж не дожить до лучших дней,
кто не успел обзавестись ковчегом,