Константин Латыфич - Равноденствие

Но мы уже встретились.
И ты можешь сказать:
«Он терялся и снова нашелся».

И я: «Он уходил,
но вновь возвратился».
И слово «тополь» для нас
снова становится тополем.
И слово «река» —
становиться снова рекою.
И бьющую в ногу форель
опять называем форелью.

И не важно
на каком языке.

Каждое сказанное слово
всегда только часть слова.
Часть, ждущая остальных частей
в виде одобрения или несогласия.
И это ожидание,
сходное с ожиданием автобуса,
на сотом километре от города
поздним мартовским вечером,
когда красный закат
красит в красное наледь, —
есть ожидание дома.
Места,
куда бы хотелось дойти.
И где можно, сказав себе: «Здесь»,
получить подтверждение.

Так иди же!
Вдаль от себя по дороге к себе, —
лентой Мёбиуса.
Даже если движенье по кругу
не дает ничего,
кроме трассы,
петляющей между холмов.
Кроме глаз воспаленных.
Кроме стертых ботинок.
Кроме губ, вопрошающих: «Где?»
Кроме мысли: «Не здесь…»

Не страшись!

Ибо дом не нашедший —
обретает его.

Он не может догнать себя.
И видит как тот,
кого он не может догнать, —
сворачивает в переулок,
садится в автомобиль,
заказывает тур в Таиланд,
посещает солярий,
или меняет одни деньги
на другие деньги.
И ежедневно
входит в свой офис
и выходит из офиса.
Поднимается в лифте
и спускается в лифте,
умножая знакомых
в телефонном табло.
Собирая их, словно гербарий,
расширяя себя
как круги по воде,
раздавая визитки.
Раздавая пожатия рук.
Раздавая,
как будто по ложечке чайной, —
скорбь на похороны,
деньги на флирт,
страсть на спорт,
и слово: «люблю» на семью,
и слово: «прости» на страховку.
Меря время
мерой движенья от цели до цели.
Старясь меняться местами,
с тем,
чья спина впереди.
С вереницей других —
сотней лучших, чем тот,
кого он не может догнать,
начиная утро с пробежки
вдоль улиц.

И встречая лишь тех,
кто уже повернули
обратно.

«Я готов подготовить себя
к восхождению.

Чтобы стать чемпионом,
способным сразить даже полубыка
апперкотом и правой прямой.
И на пьедестале,
поднимая вверх руку
в знак безусловной победы
нокаутом.

Я готов подготовить себя
к свету рампы, и звону бокалов —
при вручении премии
лучшего в боксе и реслинге.
К интервью в телекамеры.
К раздаче автографов.
К признанью своих мемуаров
бестселлером.

Я готов подготовить себя
быть оформленной строчкой,
знакомой цитатой для всех,
эквивалентом надежды.
Венчаньем многих трудов.
Воплощением
живописца и скульптора.
И стать экспонатом музея.

Я готов подготовить себя
к роли статуи, отлитой из воска.
Сохраняя боксерскую стойку,
напряжение мышц
и поднятый вверх подбородок
перед самым победным броском.
Перед гулом оваций.
Переходящим в легенду.

Я готов подготовить себя
оказаться навек помещенным
в «Галерею героев»: —
«По мраморной лестнице —
на этаж нулевой».
Где ровный подсвет галогеном,
и рот приоткрытый твердеет
от эффекта фреона.

Я готов подготовить себя
к путешествию вниз.

Словно к центру Земли,
до себя самого,
возвращаясь чрез заросли дрока.
Идя через рожь.
Идя через реку
по шатким мосткам,
где утром стирали белье,
а после сушили.

Я готов подготовить себя
к обретению снова
слова как слова.
Чтобы то, что оно означает,
стало тем, что оно означает,
и чтоб имя мое,
опознавая меня,
стало именем только моим.

Я готов подготовить себя
к ожиданью признанья,
что, словно шершавая нитка
от воздушного шара
на детской ладони, —
оставило след в давнем сне,
сквозь который я слышал:
«Добрночи!»

Я готов подготовить себя
стать согласным
с дорожною пылью,
с каждым шагом своим,
с размером тропинки,
протоптанной средь сорняков,
с каждой кочкой
и с каждою сорной травою.

Я готов подготовить себя
к восхождению снова.
И снова, как слова,
появлению – там —
между темных холмов…

А дальше на холм —
тебя кто-то толкает,
как камень».

Кто-то окликнул по имени.
«Это значит,
что нитку твою
постепенно мотают
на палец».

Прекрасноволосая.
Она говорит себе: «я»
и хочет соответствовать
настоящему времени.
И думает – стоит ли
ставить знак равенства
между желаньем и счастьем.

Секундой живущая.
Она обретает себя как себя,
когда словно ветром пустынным,
захвачена взглядом чужим.
И, в зеркале том отраженная —
сверяет, что есть,
и то, что могло быть.

Венцом одаренная.
Она ищет предел,
до которого может дойти
тот, кто бродит
в потемках Дедала,
освещаемый этим венцом.
Но, увы, не находит предела.

Из сна выводящая.
Она снова и снова,
как слово «Добрночи!»
по нитке шершавой
в сон уводит другой —
тот, где прикосновенье —
недолгая чья-то надежда.

И бровь подводящая.
Она подбирает на случай
свой взгляд, как реплики
тембр настойчиво ищет актер,
желая прийти к пониманию роли.
И, предполагая успех,
настроена на аплодисменты.

Застывшая трепетно.
Она ожидает того,
кто черную линию туши
сочтет маскировкой,
себя занимая, меж тем,
что каждый дареный топаз
публично считает за счастье.

И страхом плененная.
Она, как будто бы чайка
над морем десятибалльным.
Боится объятья. Боится открытья
себя, словно комнаты детской,
где спрятан стеклянный секрет,
подобранными наспех ключами.

И, мненьем гонимая,
от быстрых желаний своих
до места без этих желаний,
она заставляет плутать
идущих навстречу
cо словом последним
из книги с известным концом.

И смотрит на север,
туда, где индийский венец 1 1 На картине Тициана Ариадна, отвернувшись от Вакха, смотрит на мерцающий в небе венец «Северной короны».
над облаком в аквамарине
возгорается рядом со Львом 2 2 Птолемей относил «Венец Ариадны» к созвездию Льва. .
И надеется ждать
приходящего чуда
как чуда.

«Жизнь заканчивается привычкой жить.
Когда разницы нет между тем,
что я вспомнила только сейчас,
и тем, что я помнила долго.
Все спрессовано намертво
как будто бы в кубике льда…
В фарфоровой чашке – чай английский.
И крекер на розовом блюдце.
На тумбочке шведской,
заказанной по каталогу
(чуть-чуть с переплатой), —
по левую сторону, —
чтоб было рукою
легко дотянуться! —
у самого зеркала:
кольцо с ограненным топазом,
с нефритами фенечка,
неполный флакончик с духами.