Валерий Шубинский - Вверх по течению

Может, это Гамлет, может, римский папа,
А быть может, Вечный Жид.
Может, он сейчас наденет плащ и шляпу
И в аптеку побежит.

Может, адский клерк его читает имя
На полу, на потолке.
Муха лапками стучит сухими
У него на кадыке.

Как это случилось? Да так и случилось.
Сначало сверкало, потом излучилось.

Не поднял никто телефонную трубку,
Не видел, что в раковину натекло,
Никто не заметил жирдяйку-голубку,
Чесавшуюся о стекло,

Никто не заметил, как фыркнула такса
Сквозь дрему, хвостом полируя паркет,
Как нервно на вешалке шарф заметался,
Всплеснул рукавами на полке жакет,

Как вдруг прекратилось гудение лифта,
И ключ зазвенел, и раздался щелчок,
И книга раскрылась, и вылез из шрифта
Какой-то насмешливый новый значок,

Как хлопнула створка пристенного бара,
И задребезжала в стакане вода,
И роза пахучего пара
Над ней распустилась, и шлепанцев пара
Пошла – непонятно куда.

Когда по урочищам лиц и вещей
Растекается спрей дождевой,
Они тоже земля, и по ним, и по ней
Он ползет, живой-неживой.

Он льется по сморщенным листьям травы
И по гнутым веревкам травы,
Он льется во рвы, он льется во рты,
Он льется в моей крови.

Он течет по одной пологой дуге
(Кровь – по двум подмятым кругам),
Он дрожит у мужчины на кадыке
И скользит по женским рукам.

Течет, пока нечет, а станет чет —
Земля, жива-нежива,
Потечет, как речь, наполняя рот,
Поднимаясь вверх, как трава.

(Поднимаясь вверх, трясется земля,
Потому что щекотно ей:
В морщину листа по веревке стебля
По капле стекает спрей).

Ты идешь поглядеть, как гладят бородки
Надменные лысые рыбаки,
И как сносит их остродонные лодки
Вниз по теченью мелкой реки.

А день поднимается, не хуже, чем прежде,
И скоро опять начнется игра
Пяти пятиклассников в осенней одежде
В заштопанный мяч на краю двора.

А тень за спиной становится черной,
Становится синей, глотает свет,
Во дворе ругаются пес и ворона,
Через час ты вернешься – их уже нет.

Жигули у подъезда стоят на старте:
Бока недомыты, глаза пусты.
Пять пятиклассников становятся старше,
Знакомых ворон съедают коты,

И новые птицы спорят с новыми псами
(Короткокрылы, невелики),
И бобры поднимаются, гребя усами,
Вверх по теченью мелкой реки.

И сносят ларьки, возводят лабазы,
Сносят лабазы, разбивают газон,
И брикеты земли привозят Камазы,
И Газы газуют в проулке косом,

И свежепостроенный дом покрывают
Зеленой сверкающей чешуей,
И каждую зиму всегда забывают
Каждою следующей зимой,

И у снеговиков вырастают руки,
В головах прорезываются зрачки,
Но каждой весной уходят их внуки
Вниз по теченью мелкой реки.

И старухи высовываются из окон
И кричат в полосатую пустоту,
А потом навсегда свиваются в кокон
И засыпают с иглой во рту.

И старики, проходя вразвалку
Мимо зеленых стен поутру,
Видят порванный мяч, венчающий свалку,
И не могут снова начать игру.

И какие-то лысые тени в лодках
Не различают, где тень, где вода,
И порою роняют из рук неловких
Плоских рыб, здесь не виданных никогда.

И облака, равномерно-волнисты,
Распускают припухшие завитки
Вверх по теченью мелкой и вниз по
Теченью глубокой реки.

Зеленые с прожелтью клены московские,
Осины – немного желтей,
Их пальцы, морщинистые и нескользкие,
С гирляндами круглых ногтей.

Над ними – заплаканных луковок олово
И башенок смешанный лес,
И косматые сумерки на голые головы
На канатах спускают с небес.

Куда открываются двери из терема,
Когда мостовые черны
И в целости диск, но изнанка утеряна
У ситной столичной луны?

И кто надзирает кремли эти новые,
Когда после тайной грозы
Московские клены на спины бубновые
Нацепляют прохожим тузы?

Не я ли уж это? Нет, это не я уже —
А были когда-то и мне
Дики и прельстительны узкие Яузы
С немыми сомами на дне.

С растерянным солнцем в ветвях пропадающий,
Чтобы вновь народиться с луной,