Сергей Могилевцев - Москва

Так и стал Диогенов безумным, и не скрывал уже свое безумие от окружающих, и только лишь безумие помогало ему нести с собой свой страшный дар. Дар видеть людей и явления не глазами обычного человека, а глазами уложенного в золотой саркофаг фараона, с усмешкой взирающего на этот мир вот уже пять тысяч лет, и чего только не насмотревшегося за это время. А также чего только не передумавшего за это время. И еще осознал Диогенов, что не на все надо смотреть глазами древнего золотого старца, что на многие вещи лучше вообще не смотреть, в том числе и на свою собственную смерть, видеть которую человеку не обязательно. Не обязательно потому, что… Ну, одним словом, вы знаете, почему. Вот так и стал Диогенов настоящим философом, глядящим на мир прищуренными глазами золотой древней мумии. Вот так он и стал мистиком, ибо иначе, как мистикой, нельзя было назвать то, что случилось с ним на вершине пирамиды Хеопса. Мистикой, только мистикой, ведь не научным же открытием можно было это назвать! Он очень быстро защитил диссертацию, и стал сначала доцентом, а потом и профессором философского факультета. И даже кафедрой позволили заведовать философу Диогенову. Однако всем было понятно, что дальше этого он не пойдет, и члена – корреспондента, а тем более академика, никогда не получит. Не получит потому, что… Одним словом, вы знаете, почему. Ибо где это видано, чтобы философ у нас становился академиком, для этого ведь есть ученые других специальностей. Физики, например, или математики. Или, на худой конец, химики, или биологи. Но философ… Упаси Боже нас от этих философов, они ведь все с приветом, и Диогенов среди них вообще не исключение. Кстати, умение смотреть на мир глазами древнего фараона ничего в материальном плане не принесло Диогенову. Он одной своей стороной лежал в золотом саркофаге, скрытый под толщей невообразимого камня, а другой получал нищенскую зарплату профессора МГУ…

Меховые шапки, капюшоны, лыжные шапочки, непокрытые головы студентов и московских красавиц, лысины, крашеные волосы, прически странных фасонов…

Григорий Валерьянович возвращался домой на метро, и, как обычно, чтобы не терять зря времени, думал о философской системе, которую ему необходимо создать.

Еще тогда, в знойном Египте, спустившись с пирамиды Хеопса, Диогенов решил, что должен создать собственную философскую систему. Такую же, как у Платона, Аристотеля, Будды, Гегеля, Шопенгауэра. Или, на худой конец, у Ницше. По некоторому размышлению он вычеркнул Будду из этого списка, ибо уж очень необычен и странен был Будда для европейского человека. А Диогенов справедливо считал себя именно европейским человеком, и не сомневался теперь, что ему по плечу создать европейскую философскую систему. Что сил у него не меньше, чем у Гегеля, или Шопенгауэра, и что он должен втайне ото всех создать европейскую философскую систему с русским уклоном. Но, странное дело, чем больше размышлял философ Диогенов о русской философской системе, тем к более необычным выводам он приходил. Нет, все было правильно, все было логично, и Россия, несомненно, была европейская страна, которая уже давно заслужила свою философскую систему. Ведь несправедливо же было, что туманная Германия имела свою философскую систему, да не одну, а, по крайней мере, три. И Франция имела такую систему, ибо был во Франции философ, который заявил, что он мыслит, и, следовательно, существует. Да куда не ткни пальцем в Европе, везде были свои философы, без труда создававшие свои философские системы, и прославлявшие этим не только себя, но и страны, в которых они жили. А в России вместо философов были сплошь какие-то блаженные. Василий Блаженный. Максим блаженный. И вообще свои собственные блаженные в каждом русском городе, в который только не ткни пальцем на карте. Диогенов даже специально много раз ходил на Красную площадь, и подолгу стоял рядом с храмом Василия Блаженного, с удивлением размышляя, почему этот, несомненно выдающийся ум, всех только лишь обличал, а ничего философского не создал. Или не сказал хотя бы одну фразу, вроде того, что он мыслит, и, следовательно, существует. И на Варварку он много ходил, и даже заходил в храм Максима Блаженного, но тоже ничего путного там не нашел. Не европейское все это было, не германское, не французское, не, прости Господи, английское, и вообще никакое. Какое-то иное было все это, и какая-то иная получалась в итоге страна. С одной стороны вроде бы и Европа, а с другой и не Европа совсем. Но тогда что это было такое?

«Может быть, все же буддизм нам подойдет?» – думал растерянно Диогенов, охватывая пытливым взглядом историю философской мысли России.

Но нет, не подходил буддизм для России. Для джунглей Индии подходил, а для русских снегов и черных бесконечных полей не подходил.

«Может быть, все дело в том, что в России не было своих университетов, и Василий Блаженный, и все остальные Божие люди, не смогли получить европейского образования? Может быть, все дело в этом?»

Но нет, не в этом было дело в России, ибо хоть и европейская это была страна, но и одновременно какая-то не европейская, какая-то азиатская, какая-то неухоженная и непричесанная. Не было здесь ни германских, ни французских посыпанных желтым песком аккуратных дорожек, а были одни лишь тянущиеся до горизонта бесконечные раскисшие черные поля, припорошенные пол года лежащим на них белым снегом. Тут уж не до философии с такими бесконечными черными полями, тут уж не до европейских университетов с этими русскими морозами. Тут даже если и учишься в отечественном университете, то не будешь, как Фауст в Германии, выпаривать из ртути золото, и искать философский камень. Тут почему-то студенты, вместо того, чтобы пойти путем Фауста, все как один задаются двумя проклятыми вопросами: «Кто виноват?» и «Что делать?»