Селим Ялкут - Ходили мы походами (сборник)

– Кому, кому сказать? – Выкрикивал Сагайдачный, продираясь сквозь колючие заросли современной истории. – Кому? Дочери? Дочь – дура. Жене? Х-ха. Жена – предатель. Ну, нет. Думают, всё!!! Думают, можно вилкой переворачивать. Так? А-а-а… Думают, сдох, сдох Пилсудский. Так или не так? Не так, дорогие, не так. Но сказать не-ко-му. Нищ и наг.

Приблизительно так это запомнилось. И причем здесь Пилсудский? Ирония состояла в том, что вся обстановка – праздничная и мирная никак не располагала к откровениям. Дело обычно было летом, на даче, во время дня рождения Городинского. Жена Сагайдачного была, как теперь вспоминается, в чем-то светлом. Например, в белом жакете с большими накладными плечами по последней моде. Сидела на старой скамейке рядом с огромным, разросшимся поперек дорожки цветущим кустом жасмина, и, не отрываясь, глядела перед собой. Поза ее – нога за ногу была чуть напряжена. Светлые волосы распушены. Ладонями плотно охватывала колено. Она, несомненно, была весьма привлекательна. Речь мужа гневно неслась с веранды поверх голов, в звоне грязной посуды. Сагайдачный всегда держал возле себя нескольких благодарных слушателей, в том числе, отца Городинского. Остальные, негромко переговариваясь, чтобы не мешать монологу, разбирали плавки, подстилки и собирались на пляж. От сарая Городинский тащил старые доски, готовил дрова для шашлыка. Только Сагайдачный продолжал вещать.

И дальше год от года он совершенствовался в экзистенциальных метаниях, увязая в опасном для душевного здоровья болоте. – Кто ты мне такой? – Спросил он Городинского, когда тот позвонил, напомнить об очередном дне рождения. – Ну, кто ты такой, если честно? – Городинский молчал, сраженный масштабностью вопроса. – Молчишь? А я тебе скажу. Чужой человек, вот кто. Так что не нужно притворяться.

– Как вам нравится? – Вопрошал Городинский. Обычно находчивый, он не смог подобрать достойный ответ и теперь злился и на приятеля, и на себя – Кто я ему такой? Вы слышали? Да пошел ты к чертовой матери.

Кстати, то был один из последних сборов компании. Социальные перемены сказывались вполне ощутимо. И Сагайдачный подтвердил это одним из первых. Жена и дочь увезли его в Израиль. Кто бы мог подумать? Из письма Городинский узнал, что в городке, где живет семья, любят по любому поводу запускать фейерверки, но сам Сагайдачный относится к ним с недоверием, полагая, что легко и беззаботно долго не проживешь. Во время Войны в заливе Сагайдачный запросился поближе к армии, готов был и на фронт. Тогда, как известно, обошлось, без масштабного кровопролития, но Сагайдачному в любом случае указали на его место в тылу. То ли возраст был не тот, то ли фамилия (Сагайдачный утверждал, что именно так, везде одно и тоже), то ли еще по каким-то причинам, которые всегда сыщутся в тайных бюрократических расчетах. И здесь судьба уготовила Сагайдачному роль досужего наблюдателя, подтвердив, что подлинная философия оправдывается самой жизнью и в этом смысле не столько призвание, сколько участь.

Такие были люди. Были, но разъехались. Хорошо, что не все. Городинскому было на ком отвести глаз в те скорбные дни. Это подтвердил девятый день , когда мы сошлись на квартире покойного в старом хрущевском микрорайоне. Зелень, как джунгли, глушила дома по самые крыши. Вид сквозь окно напоминал внутренность нечищеного аквариума. Не хватало только присосавшейся к стеклу улитки и пары плоских рыб, слоняющихся в поисках червяка. И внутри комнаты было сумеречно, как в подводном царстве. Сидели за столом тесно, сплоченные общей печалью. Как бы вопреки этому настроению, я не могу отделаться от диковатой мысли, что душа покойного не только устраивает в этот день свой последний земной праздник, но и пребывает на нем отнюдь не сторонним наблюдателем. Как актер кукольного театра, она лучше всех знает характеры своих персонажей и найдет ниточку, поддернуть, доставить себе удовольствие. Если покойный питал при жизни склонность к юмору, прислушайтесь, вам удастся расслышать таинственное хихиканье.

Заметен был старинный друг Городинского по фамилии Францевич. Несколько веков род Францевича упоминался в шляхетских анналах. Портреты его предков даже в недавние, народолюбивые времена висели в провинциальных музеях, а теперь и вовсе вызывали интерес. Иногда Францевич упоминал об этом со спокойным достоинством человека, ждущего своего часа. Городинский называл Францевича фамильярно – Кокой, другим это бы в голову не пришло. Францевич умел держать дистанцию и только Городинского любил особо за постоянную готовность выпить и душевно поговорить. Презрение к суете и точный ум, дисциплинированный математическим образованием, делали Францевича интересным собеседником. Это был достойного вида персонаж с точным профилем, который и впрямь можно было завершить графской лисьей папахой. Сейчас контражур балконной двери доказывал это со всей очевидностью. Высокий лоб украшала пепельная прядь, которую Францевич раз за разом неторопливо выкладывал за ухо, массируя седеющий висок движением породистой кисти. Когда я, чуть опоздав, уселся поблизости, Францевич вел привычный для себя неспешный разговор с дамой с прямой спиной и в седеньких буклях. Преклонных лет, она напоминала бонну из богатой старорежимной семьи, выписанную, пожалуй, из-за границы. И разговор шел именно о воспитании. Фребелический – вот нужное слово из той давнишней эпохи. Родовая память Францевича, по-видимому, хранила, подходящие воспоминания. Пока я устраивался, ловя обрывки разговора – а речь шла о малолетнем внуке Францевича, – в разговор настойчиво пытался вмешаться еще один гость – прямо напротив меня, плотный с круглой, коротко стриженой головой, похожей на шар. Человек сидел на диване, уйдя по самые плечи в пространство, скрытое столом. Только голова, как бы сама по себе, вертелась поверх скатерти и тарелок, ловя еду губами. Бутылок между нами почти не было, а с водкой не было совсем. Жена, сидящая рядом, старательно уводила их от мужниного взгляда, отодвигала подальше. На это я обратил внимание, когда и сам занялся поисками водки, под разговор приглушенный и чинный, подобающий печальному событию. Людей этих я знал, соседи по лестничной клетке они много помогали в последние дни. Теперь сосед пытался принять участие в умной беседе, которую неторопливо вел Францевич. Но тот не давал, замолкал, и, будто не слыша, вел тему дальше, повторяя некстати оборванную фразу. Вынужденная пауза подчеркивала значительность сказанного, и заодно подтверждала важность того самого воспитания, о котором рассуждал сейчас Францевич – слушать, если так повезло, умного человека, не перебивая. Разговор тянулся уже долго, но, наконец, и Францевич не выдержал. Величавым движением он вознес над столом руку и попросил бестактного собутыльника дать свою. Рука того возникла из-под стола, будто занятая каким-то сомнительным делом, и достигла руки Францевича. Это была большая пухлая рука, явно знакомая с физической работой. Францевич осматривал ее подробно и долго, вертел, нажал длинными пальцами между костяшек, оценил состояние сбитых ногтей, задумался над ладонью, в общем, трудился, пока, наконец, не отстранил от себя, возвращая владельцу. Остальные внимательно наблюдали. Действия Францевича были необычны.