Селим Ялкут - Ходили мы походами (сборник)

– Я знаю тебя. – Объявил торжественно Францевич, закончив осмотр. – Ты – слесарь.

Собеседник Францевича, не предполагая, как и все мы, развития сюжета, следил за манипуляциями с собственной рукой дружелюбно и заинтересованно. Он был готов признать авторитет Францевича, превосходство и тонкость его ума и, пожалуй, даже происхождения, если бы об этом было заявлено. Это был добродушнейший малый. И следил он с лукавой надеждой на ошибку барина , которая должна была уравнять их обеих в дальнейшей беседе. Теперь обладатель рабочей руки объявил с плохо скрытым торжеством.

– Я – не слесарь.

– Нет, – голос Францевича не знал сомнений, – ты – слесарь.

– Нет, не слесарь.

– А кто? – Не выдержал я.

– Я – распылитель .

– Кто, кто?

– Он – распылитель. – Подтвердила жена. Мы с ней определяли, как бы вторую группу участников разговора, менее заинтересованных и потому более объективных.

– Красит машины на станции техобслуживания. – Прояснила жена для всеобщего сведения.

– Да, я – распылитель. – Подтвердил муж с гордостью. Действительно, было чем гордиться, за три дня он зарабатывал больше, чем мы с Францевичем за месяц.

– Этого я не знаю. – Францевич отверг возражения голосом оперного вельможи и окончательно отстранил от себя руку. – Кто такой распылитель, я не знаю. Но ты – слесарь. – По-видимому, Францевич проник в глубинную, метафорическую суть слесарной профессии и не допускал более поверхностных толкований.

– Я был слесарем. – Последовало неожиданное признание. – Но теперь я не слесарь. Я – распылитель.

– Вот видишь… – Сказал Францевич ласково. И добавил поучительно для нас – слушателей. – Слесарь – это на всю жизнь. Даже, если теперь ты этот, как его, распылитель.

– Хрущев Никита Сергеевич – тоже бывший слесарь, – сказал я. – А стал известно кем. Туфлем по трибуне стучал.

– Исключения украшают правило. – Францевич не дал себя сбить и вернулся к прерванному разговору, оставив бывшего слесаря в смятении, искать глазами бутылку. Сделать это было непросто. Жена предусмотрительно расставляла крепкие напитки, чтобы погруженный в диван муж не мог до них дотянуться. И выдавала каждый раз с большой неохотой. Более других была смущена дама – собеседница Францевича. Она была соседкой снизу и телом примыкала к демократическому лагерю, даже находилась в нем физически, так как сидела рядом с бывшим слесарем, но уже на стуле. Однако, беседуя с Францевичем, не могла не проникнуться его аристократизмом. И беседа текла дальше, столь же спокойная и неторопливая.

Распылитель с женой, тем временем, рассказали мне, что, имея достаточные средства, хотят дать хорошее образование детям, но пока не знают, как именно.

Я поддакнул, что распылитель – весьма достойная профессия, нечто вроде дизайнера, и многие наши эмигранты, особенно художники, начинают новую жизнь именно с нее.

– Да, – подтвердил Городинский с другого конца стола, – но у негров лучше выходит. Особенно, если машина черная.

Как видно, все были хороши. Францевич пришел прямо с работы и теперь опьянел. Его седенькая собеседница исчезла как-то загадочно и внезапно, как добрая фея из сказки. Лишь занавеска на балконной двери шевелилась, будоража воображение. Распылитель перестал теребить жену и теперь ориентировался на меня, вовремя подставляя рюмку. Жена смотрела с явным осуждением. Лицо у нее было усталое, а теперь еще напряженное. Пришли они по-соседски, не одеваясь специально. Кожа в вырезе платья раскраснелась, тыльной стороной кисти она вытирала сухой лоб. Было по-осеннему свежо.

Наконец, стали подниматься. Францевич пошатнулся, потом еще раз, размах его крупного тела был заметен, особенно здесь в небольшой комнате. Он опустился на стул, переборол себя и вновь встал, собираясь уходить. Видно было, он здорово пьян. За окнами стояла густая темень, добираться было неблизко. Верный Городинский спешил на помощь. Ситуация была не частая, но знакомая, а для Городинского и вовсе ностальгическая, так что откликнулся он со всем пылом.

– Пойдем, Кока, пойдем. – Ворковал Городинский, увлекая друга в другую комнату. Тот вяло сопротивлялся, но Городинский умел быть настойчивым.

Все, между тем, встали, разминаясь перед чаем. Женщины понесли на кухню грязную посуду. Пустые бутылки убрали, а недопитые составили пока на сервант. Жена распылителя помогала в уборке, не забывая присматривать за мужем. Она, видно, не предполагала в нем должной умеренности. Но тот спокойно отправился на балкон, курить.

– Готово. – Городинский вернулся к гостям, аккуратно прикрыв за собой дверь. – Пусть поспит. Что тут у вас происходит?

Недавние эмигранты часто задают такие вопросы. Они неизменно поражают меня лицемерием. С таким видом прибывают в родное село новоиспеченные горожане. В черных брюках и белых нейлоновых рубахах – так, по крайней мере, я вообразил – они более всего хотят отрешиться от недавнего прошлого, отторгнуть собственное происхождение. Именно так мне до сих пор казалось. Но в искренности Городинского сомневаться не приходилось. Потому сейчас я путано и пьяно размышлял, может и впрямь есть столь глубокое различие между нашими мирами, что заставляет вот так, буквально с хода вытравить весь прошлый опыт, отбросить его, как старую кожу, чтобы потом натыкаться на нее с некоторым удивлением – чья? В конце концов, если глянуть на нас всех из глубины космоса, куда сейчас готова была устремиться душа покойного, мы явно ходим по земному шару в разные стороны головой.

Размышляя так, я вяло наблюдал, как распылитель появился на пороге балконной двери, небрежной походкой подобрался к серванту, плеснул в рюмку, сглотнул и тут же укрылся вновь на балконе. За дверью с отдыхающим Францевичем тоже шло какое-то движение. Я беседовал с вдовой под хор негромких голосов. Распылитель вновь появился в комнате и повторил маневр. Я поискал глазами жену. Она только что была и прошла на кухню. Оттуда гремела посуда. Тактика мужа прояснилась. Сквозь оконное стекло он следил за перемещениями жены и появлялся на заветной траектории к серванту точно в срок, без риска быть обнаруженным. Я пришел в восторг от своей догадки, тем более, распылитель еще раз подтвердил мою правоту. Приятно чувствовать (это я про себя) пьяным и правым одновременно, возникает некий восторг обладания истиной, сродни вдохновению.

Тут дверь в соседнюю комнату распахнулась, и на пороге объявился Францевич. Кроме аккуратных белых плавок он был абсолютно гол. Все как-то затихли. Народ собрался бывалый, но и картина наблюдалась необычная.

– Это ты его раздел? – Тихо спросил я Городинского.

– Я. – Городинский не мог оторвать взгляд от друга. – Он сказал, что спать будет. Я постелил.