Григорий Вахлис - Конец золотого века

Она не ценила. Я ее знаю. Таким главное не муж, а семья. В семью, в дом. Квочка… Хотя жили чисто – раз. Дети ухоженные – два. Она следила… Сама и он, всегда костюмы, рубашки и все глаженое. С детьми занималась… Обязанности свои исполняла – никто ничего не скажет. А вот он раз сюда приходит… Что-что? А ты козел – видел? Да, не пил, все знали, слово с него взято было еще перед свадьбой. Сказал – и не пил. Рюмку в праздник.

И все открыл мне! Почему? Ну не вам же! Выпил и рассказал! Он до армии пил. Отвык. И как начал, понесло его… Бутылку одну – и все рассказал. Я уже уходила, пол замыла, ведро вынесла, захожу – сидит. Я глазам не верю. И все с самого начала, с того лета и до этого, целый год, как у них было. Говорит: люблю ее! Кого? Вам при тупости вашей мужеской не понять. Вот-вот – жену! Как же! А хрена лысого? Ничего не скажу! С вами говорить все равно, что до стенки! За что любил? Я ж говорю – мудаки. Как мой. Земля ему пухом. Давай-давай… полный!

– Ее мне не жалко. Вот не жалко и все! Имущество свое спасать кинулась – мужа дорогого. А Мотрин, тот сам дурак, во все дырки затычка. В сени он полез… Куда все – туда и он. У нее самогону с роду не было. Кому же знать, как не мне. Ее все сторонились. Так она и сама ни к кому не тянулась. Как она заперлась, все испугались почему-то. А касалось их? Ихнее то было дело? Человек три, четыре дня, с дому не выходит, двери-окна наглухо, ставни, – так ты постучися, вызывай скорую, ментов! А они шу-шу: ведьма помирает – помереть не может! Где я была? Где ты не будешь! Я скажу, скажу, – не забоюсь. Вы и так знаете. На аборте. От кого? Не твое собачье дело. Потому что все вы – кобели! Погань такая… Наливай!

Я цветы принесла, и на могилы, и в церкви службу заказала, чтоб поминали. И где они лежали, там, в доме, тоже цветы поставила. И видно было, – на полу следы: будто он руками тянется, а эта в него вцепилась, к Феодоре не пускает. Я ближе – а там один пепел.

– Ага, следы… Держи карман! Там человек восемь топтались, писали. Потом нажрались и уехали в своем газоне. Классная машина, я вам скажу…

– Ну, все, поговорили. Валите. Я закрывать буду. Завтра выходной, с утра приду – уберу. Давай-давай! По домам!

– Прикурить дай!

– Прикуришь тут, ветер какой!

– У нас один пред… кооператива возил, так он рассказывал: еду, говорит, остановился за этим делом. Ну, застегнулся, оборачиваюсь – баба стоит. Откуда взялась? Подвези, говорит. Ну сели, – не заводится, или педаль заело. А она сидит, как каменная, вперед себя смотрит, и ни слова. Короче, ничего не выходит, она вроде ушла. Он туда- сюда – умер движок! Вышел, а тут опять она. И опять – подвези! Ну, он на нее попер, а она говорит: «Чем матюгаться, попробуй еще раз!» Сели – и тут же завелось. Скажешь не ведьма?

– Сказать нечего… Жить как-то надо.

– Темно, как в жопе! Я пойду, в общаге переночую.

– Не дойдешь.

– Я по соше. Там асфальт – не собьюсь. Я ногой чувствую…

Помню, за неимением другого чтения, раскрывал наугад «Музыкальные этюды» Соллертинского, с наслаждением фантазируя вокруг неизвестного: «…поразительных эффектов Мейербер достигает с помощью группы медных инструментов – достаточно вспомнить «освящение мечей» в «Гугенотах» или коронационный марш из «Пророка». «Группа медных мечей!» – шептал я, – «гугенация пророка!»

Это замечательное сочинение, в числе подобных прочих, вывезла сюда моя музыкально одаренная мать. Толстенький коричневый томик с черными тиснеными буковками на кожистой обложке скрашивал мои первые дни. Вскоре появились новые материнские увлечения – в тонких бумажных переплетах, с мельтешащими по страницам «аа». По ним я учился языку, и несколько увлекся всеми этими, как бы в звуках существующими, Лоэнгринами и Аидами, Судьбами и Смертями. В какой-то мере они заменили мне сказки моего бессказочного детства.

Сейчас только вдруг вспомнилось, и неотвязно почему-то.

До чего же бледна здешняя весна! Набрякшее серое небо струится по улицам, едва виден угол дома, кирпичи сочатся влагой, по фетровой шляпе веско щелкают капли, и глаза никак не «навести на резкость».

Из тумана выплывают небритые физиономии. Голландские «херры» взяли такую моду – бриться триммером, задающим параметры будущей лжемужественности. Эдакая суровая деталь на оплывших мучнистых лицах бывших Тилей.

Тихо и немного пресно.

Зато по-прежнему прекрасна вермееровская природа – величественная в своей безыскусности. Бледно-желтые прутики на сереньком небе, стеклянистый заливчик в ивах и камышах, строжайших форм буро-кирпичная кирха на заднем плане…

Толпа плывет вдоль улиц, туристы жуют и рассматривают, по спецдорожке едет ловкая старуха на полумотороллере. Под землей, в рекламостенных тоннелях, пузырится жизнь: афганцы курят что-то дымно-зеленое, прекрасно одетые люди спят на листах картона, едят из бумажных коробок какие-то треугольники, или пьют «Red bull». Рядом сидит ухоженная бельгийская овчарка, или даже жирноватый ротвейлер да стоит аккуратная жестяночка для сбора подаяний.

Унылые заболевания искусств дают своеобразные метастазы: на невысоком табурете, притворившемся серебряным кубом, поместил себя серебряный человек с серебряным саксофоном. Эффект получен с помощью небольшого количества алюминиевой пасты, смешанной с вазелином. Временами, обратившись в статую, он будто ждет чего-то и вдруг выдает буйно-летучую трель. Шарахнувшиеся было прохожие иногда что-то сыплют ему в серебряный же цилиндр. А затем все это da саро [6] Da саро – с начала. .

Изумительное звукоизвлечение! Уж не в здешней ли консерватории учился? Впрочем, выдуваемое все же вполне серебристо…

На условном краю бескрайнего во всё побережье города, среди навечно перепутанных дамб, мостов и каналов туман висит меж черных ветвей. Все тускло, уныло… Света, которого и так не додано этой стране, так мало, что кажется вот-вот зажгут фонари. Белесая взвесь, поглощая звуки, отделяет тебя от всех и всего… Полутьма в тишине, иллюзия безопасности. Немного по-страусиному. И все же я радостно принимаю это. Что бывает не так уж часто. Тут, где я любил бродить в юности, тут… Что, что тут? Видимо, ничего, кроме памяти.

На якобы пригретом невидимым солнцем кусочке липкой земли сидит большая жаба, только-только проклюнувшаяся из болота, нежная и беспомощная. Нога вильнула, чуть не задев каблуком. Героическим усилием жаба проделывает ряд вялых шажков и замирает в блаженном доверии к миру. Студнеобразные ее пальчики облеплены песчинками. Жаба грациозно взлетает под крышку черепа и пытается ввести свою тему: весеннего пробуждения, нарождающейся любви, могучих оргий в темно-оливковой воде, метания хрусталистой черноглазой икры, но это как бы в далеком прошлом: когда я – печальный, бледный и худой…