Лев Усыскин - Длинный день после детства

Стало быть, мы подошли, и на нас обратили внимание. Разумеется, заметили Барби в руках у девочки – да и как было не заметить! И скажу, что оживление эта ничуть не мальчиковая игрушка вызвала у всех без исключения, – все-таки вещь была, как сейчас бы сказали, статусной.

Помнится, Вовчик задал Гуле какой-то вопрос, который я, отвлекшись, не разобрал, – зато отлично расслышал последовавший ответ:

– Это мне сегодня Саша подарил… – произнесла девочка даже с некоторыми нотками гордости, что ли, слегка растягивая первую гласную моего имени – У меня уже была, но потерялась, когда переезжали… а теперь снова есть!..

Внимание почтенной публики вмиг перенеслось на мою персону, даже заставив испытать укол мимолетного смущения не вполне понятной мне природы, – но все тут же прошло, не оставив следа, и в следующий момент я уже слышал, как Стасик Акимушкин, деланно скривив лицо и повернувшись к нам в три четверти, пробурчал:

– Подумаешь!.. Барби эта… чего с ней делать… вот у мамки моей новый хахель – тоже из ваших, из черножопых… так он приставку «Денди» обещал нам приволочь… и кассеты к ней… кучу… и палсекам конвертер!.. на фирме у себя сворует…

Сказал он это негромко, скорее, даже себе самому, – дабы легче было справиться с подступившей завистью, – однако высвобожденное слово, как водится, немедленно зажило свой жизнью, тут же проявив присущую ему подленькую и мстительную сущность.

Короче, Славик Зырянов, услыхав эти россказни, не преминул отреагировать, по своему обыкновению, весомо и безжалостно, да еще и рассмеявшись к тому же:

– Не ври!..

– Чево-оо? – возмутился Стас, – я говорю – правда! Ихняя фирма такая, что там всего навалом… а черножопому своровать – как высморкаться…

Но Славик был неумолим:

– Да знаем мы… у твоей мамки хахели… скорее, телевизор у вас самих своруют, чем принесут что-то в дом… или бутылку водяры, может…

Стаса аж передернуло. Я, наверное, впервые увидел, как человек от гнева меняется в цвете – от гнева, в единый миг переполнившего его, но так и не нашедшего для себя выхода: Стасик, как известно, был трусоват, мы же все трое – Зырянов, я и Вовчик – как бы представляли собой единую линию обороны, штурмовать которую он не решался.

Оставалась Гуля. На взгляд Стаса – слабое звено, лишенное какой бы то ни было поддержки. Вполне пригодное, чтобы отвести на нем душу. Поняв это, он шагнул к девочке и, встав к ней почти вплотную, произнес так, словно бы отвечал ей, а не Славику:

– С моей мамкой не забалуешь… Даже черножопые… будет выступать – мамка его вмиг на улицу выставит…

Гуля смотрела на него снизу вверх.

– Вас всех, черножопых, надо учить… не то заселитесь тут везде… некуда шагнуть будет…

Поток собственной речи, кажется, придал Стасику храбрости. Он слегка повернулся ко мне (мы с Гулей стояли рядом, можно сказать, плечом к плечу) и уже в мой адрес выпалил:

– А ты вот с ней водишься… а у нее на жопе черное пятно!… у них у всех так… их бог отметил, чтобы все понимали и не связывались… потому, что они – ворюги…

– Сам ты… – начал было я, но Стас не дал договорить. Неожиданно, как он обычно имел обыкновение делать, толкнул девочку так, что та отлетела назад, к поребрику и, не устояв на ногах, грохнулась в мокрую грязь.

Дальше, кажется, была драка. Помню, как нас разнимал кто-то – то ли Вовчик, то ли какой-то незнакомый взрослый мужик, то ли оба вместе. Помню как бы крупным планом (ай да я!) Стаса на четвереньках с обильно кровящей губой, помню, как сам вытираю под носом кровавую юшку, как тщетно пытаюсь запахнýть лишившуюся двух пуговиц куртку, весь в грязи, словно картошка в лотке на рынке… И следующим кадром – заплаканная Гульнара, тоже выпачканная с головы до ног. В правой руке у нее – нелепый безголовый трупик Барби…

Возвращаться домой в таком виде – значило нарваться на гарантированные неприятности. Собственно, скандал с матерью был и без того неизбежен, однако стоило все же принять какие-то возможные меры ради его смягчения – ну хотя бы вымыть лицо и отчистить то, что удастся отчистить. (Пришить на прежнее место навеки потерянные в дворовой грязи пуговицы я, понятно, и не мечтал.)

В общем, мы с Гулей пошли к ней – благо раньше еще она сказала, что родители уехали куда-то и придут поздно ночью. Отложилось в памяти, что подымались на четвертый этаж чертовски долго – девочка несколько раз принималась плакать и всякий раз после этого глядела на меня как-то по-виноватому странно. Я даже взял ее за руку в какой-то момент и потащил – испугался, что так и останется сидеть на корточках на этой холодной и вонючей лестнице.

…Потом она долго возилась с ключом – по ходу дела опять начиная всхлипывать, но все же как-то превозмогла себя, втянула сопли и с грехом пополам входную дверь осилила.

Мы вошли. И вот, когда дверь захлопнулась за нами, Гулю вновь стало трясти – даже пуще прежнего. Сознаюсь, я растерялся. Потом, став старше и досыта наевшись этими обычными, в общем, женскими срывами, я, конечно же, научился с ними справляться – узнал, к примеру, что женщину в этот момент следует обнять за плечи, – но тогда, в десять лет, мне до подобного знания было еще очень и очень далеко: я лишь догадался вновь взять девочку за руки, и она этому, в общем, не противилась – хотя обе ее ладошки оставались безжизненно-вялыми, холодными и сухими.

Потом она чуть-чуть успокоилась – или, может, мне так показалось – и мы, освободившись от верхней одежды, все-таки пошли в ванную, где, встав перед раковиной и открыв на полную кран горячей воды, девочка вдруг вновь разразилась плачем.

– Ну скажи… почему… они… почему он… так говорил!.. – пробивалось через густые всхлипы, – почему он… так… все время… говорит… одно и то же?!..

Я ничего не понимал.

– Кто он?.. что говорит?

– Ну этот… этот Стас… который дрался…

– А что он?.. – все еще не понимая ни черта, я переспросил машинально, желая лишь успокоить разговором, – что он такого сказал?..

И тут Гульнара повернулась ко мне неожиданно резко: теперь она не плакала, хотя пара запоздалых слез еще стекала по щекам на подбородок – сперва одна, за ней другая. Девочка смотрела на меня – глаза в глаза – так, как смотрят, наверное, перед прыжком в холодную воду:

– Скажи… ты тоже веришь… про это черное пятно… на попе?..

Я, прямо сознаюсь, оторопел. Немедленно возникло гнетущее чувство какой-то постыдной пустоты – той, что вызывается невыполненными обязательствами или же чьим-то решительным непониманием тобою сказанного. В самом деле, ведь я же помнил, как озадачился, впервые услыхав это странное слово, и как вместо того, чтоб разобраться, просто вывел его из зоны внимания, сдвинув в ту мусорную корзину, где сгрудились, дожидаясь своего часа, грязные и диковинные ругательства.