Лев Усыскин - Длинный день после детства

Скрипучий путь в другой мир… специально отстать на десяток ступеней – чтобы видеть перед собой не одни лишь лодыжки – и уже там, на самом, самом верху, догнать рывком.

«А какая дверь?..»

«Вот эта. Направо. Толкай…»

И, не дожидаясь, самому пихнуть крашеную белую ручку – вперед…

Внутри – тихая комната, едва не заснувшая в обиде безлюдья. Скошенный вниз мансардный потолок, окошки в два света углом. Одно, впрочем, загодя затянуто посаженным на частые обойные гвоздики одеялом. А вот другое – распахнуто пока во всю ширь; внутрь, знай себе, лезут непослушные березовые плети, сорят бессмысленной трухой чешуек, рассказывают зачем-то о ветре-шалуне, помаленьку колобродящем там, снаружи.

Выгнать их прочь, выгнать и захлопнуть раму с усилием! Отгородиться плотным одеялом, включив перед тем двадцатипятисвечовую лампочку в голом патроне, сиротливо висящую под потолком на старом перекрученном проводе…

…Удары молоточка не иначе как развлекают гостью – усевшись на венский стул и взгромоздив ногу на ногу (бог ты мой!), смотрит выжидающе – без нетерпения, с легкой улыбкой.

«Не задохнемся?»

Лишь мотнул головой, не смея оторваться от дела. Молоток, молоток – ты подобен дятлу, обдирающему каждое утро перед домом свои зеленые шишечки… Работа спорится, гвоздики послушно встают на место – словно бы сами находят оставшиеся с прошлого раза отверстия…

«Верхнюю лампу я сейчас тоже выключу.»

??

«Надо, чтоб вообще света не было.»

Брови вскинула удивленно. Вполоборота взгляд:

«А мы?.. Ничего же не будет видно…»

«Норма-а-ально.»

Не удостоил ответом, закончив дело. И лишь потом обернулся:

«Смотри…»

Щелкнул выключателем, и тут же – сквозь разделитель мгновенной тьмы, прежде еще, чем привыкли глаза, – в пару ему уже и другим, на столе, там, где у дальнего края приторочен кое-как железнодорожный фонарь толстого рубинового стекла. (Родной брат тех, что отмечают углы глухого тамбура последнего в пассажирском поезде вагона, под непарные удары колес на стыках удаляющегося и удаляющегося от нас в свою чугуночную недосягаемость…)

Вспыхнуло красным – во все углы.

И разом изменилось все. Глубокие тени легли тут и там, возвысив контрастность и удвоив предметы – сократились расстояния и даже запахи, кажется, стали другими: пропал щемящий, кислотный тон проявителя, незримо расстилавшийся над прямоугольной ребристой кюветой. А равно и едва заметный мылкий привкус фиксажа, словно бы оседающий на язык, – если только не мерещился он прежде…

Теперь если и пахло, то лишь пылью – давно осевшей и слипшейся, но вдруг потревоженной немилосердным электрическим разогревом. Да еще – извечной шерстяной слежалостью распятого на окне одеяла.

«Двигайся сюда!..»

Подтягивая за собой стул, послушно приближает себя к столу:

«Что это, а?»

«Только не трогай пока ничего…»

Сам же начинает священнодействовать – будто бы чайная церемония какая-то: опробовать сперва допотопное реле времени (полоска непривычно-белого света накоротко выскакивает из сопла увеличителя и тонет втуне), затем вставить кассету с пленкой, вскрыть девственную пачку фотобумаги, отрегулировать фокус кремальеркой… затем…

«Это в июне… на Медное озеро ездили с дядей Юрой… вот его машина…»

Оба склоняются над красным высвеченным прямоугольником – Настины кудряшки теперь близко, совсем близко, мало что не касаются его губ – и предательски сушат эти губы, с трудом стесняющие кончик языка: ох, как высунул бы теперь, дотронувшись до края тонкого, прозрачного детского ушка… провел бы по прелестному завитку, обрезавшись…

«Смотри же, как это делается…»

Экспозиция… Затем – проявка: распластанный в кювете листок вдруг прорастает островками теней: сперва лишь грязными пятнышками, списанными на погрешность зрения, – смыкающимися несколько мгновений спустя, а затем обретающими градации, – и быстро вынуть, прежде чем почернеет, – и швырнуть в фиксаж, и там ополоснуть!..

«А это кто?..»

«Мама… и видишь, Пижон на поводке… вырваться пытается…»

«А это?..»

«Не знаю… какие-то девчонки.. но смешные, да?.. вот смотри, прикольное дерево… с таким наворотом… и это…»

«Гляди, опять Пижон… со шляпой играет…»

«А тут?..»

«Тут непонятно… потом свет включим – рассмотрим как следует… может, и ничего интересного, напечатал на всякий случай…»

Пленка – тридцать шесть кадров. Две – это уже семьдесят два. В трех же оказалось чуть меньше сотни – пять были засвечены, еще столько же примерно – чистый мусор. И два остались неотснятыми почему-то – еще при проявке пленки растворами прилежно вычищены до белизны…

Вылежавшиеся в фиксаже карточки аккуратно поддеты пинцетом и после развешаны на бечевке через комнату – словно стираное белье. Надо бы – глянцеватель, но глянцевателя, увы, нету… Бумага матовая, 13 х 18 «Унибром», сойдет и так.

«Чуть подсохнут – придавлю книгами… чтоб в трубочку не свернулись…»

Окинул довольным взглядом плоды труда. Отодвинул кюветы, расчистив на столе место, промокнул тряпочкой нечаянно пролитую каплю – и после едва не уперся своими глазами в густую челочку, спрятавшую опущенные чужие… совсем близко…

…И тогда, как-то само собой, без раздумий и колебаний, будто кем-то научен загодя, – накрыл рукой Настенькину ладонь – и замер на миг, завороженный теплым осязаемым шелком…

Нет, не отдернула…

И склонился вперед, зарывшись носом в макушке: сладкий запах волос, кожи, девичьего легкого пота перебивает все, сминая мысли в плотный комок желания…

«Встань…»

Встали оба, с шумом, неловко потеснив стулья.

На миг разомкнулись, но тут же вновь прильнули друг к другу – еще теснее.. Наскоро нащупав губами губы – все, как надо!

В полуобмороке как будто, ужасные руки – словно бы некуда деть: искал, искал и вот уже принялся расстегивать кофточку – секундная попытка сопротивления, скорее даже намек – и теперь путь свободен: наткнувшись на ткань лифчика, скользнул за спину, туда где пряжечка эта, непривычная, неудобная…

Все же – как ни кинь, но успел совладать: в красном свете двойняшки-груди выглянули вдруг темными глазами сосков – взамен двух других глаз, спрятанных нависающей челкой. Нежное, нежное, немыслимо нежное прикосновение подушечек пальцев… и вдруг…

И вдруг – на тебе, пожалуйста: эти мерзкие шаги на лестнице. «Андрю-ю-ша!.. Настя!.. дети!.. эй, где вы там?.. куда вы все попрятались?!..»

А уже чуть погодя – неизбежное: стук в дверь, три не слишком ровных удара женской глупой рукой.

«Вы здесь? Чем вы там заняты, а? Ишь, закрылись…»

«А?.. Мы ничего… мы печатаем тут, мама…»

«Давайте-ка, спускайтесь ко всем… Хохловы уходят, попрощайтесь…»