Виктор Кречетов - По реке времен (сборник)

Поскольку в доме мужика не было, то я рано стал помогать матери. В одиннадцать лет начал с матерью резать торф, тогда же покрыл толем крышу. Крыша у нас была железная, но уже проржавевшая. Мы с матерью решили, не снимая жести, покрыть сверху. А в тринадцать я совершил вообще дело, за которое редкий мужик возьмется. Я перестроил в доме русскую печь. Не знаю уж, как доверилась мне мать, но печь я сделал.

У нас стояла огромная русская печь, у которой плохо прогревался под, соответственно, плохо пропекался хлеб. А у кого-то (не помню теперь у кого) была очень хорошая печь. Я снял с нее все размеры и изготовил с нее точную копию. Сложил, конечно, не очень ровно, но нужного результата добился. Была одна сложность – когда стал делать своды, то свод не получался, кирпичи не держались. Через двор от нас жил старик Мельян, сам печник. Мать подошла к нему: «Мельян, подскажи мальчишке, как сделать?!». Мельян сказал ей: «Раз сделает – развалится, другой сделает – развалится, на третий – сама подскажет!». Так и вышло – на третий раз я сообразил, что надо сделать замковый камень. И все встало на свои места. Этой печкой я гордился, да и сейчас горжусь. Но, помню, когда я приехал в деревню на каникулы, то со всей ясностью увидел, что кладка кривая. Но это не мешало печке работать, и мама была очень довольна ею.

Моя хозяйственность имела и курьезные воплощения. Однажды с дружком мы в школе из собственного класса унесли помидорную рассаду.

Я высадил ее в своем огороде и хотел порадовать мать, но, когда она вернулась с работы, она уже знала, что я взял у директора рассаду. Пришлось все выдернуть и отнести в школу. Я говорю «взял», хотя получается, что украл, но только у нас не было ощущения, что мы воруем рассаду.

Вообще, в школе я поначалу был юннатом, то есть юным натуралистом, работал в огороде у директора. Соответственно, я знал, где что растет. Однажды взрослые парни послали Юрку Лопухова (собственная фамилия – Рябчиков, Лопухов – подворная кличка) и меня в школьный сад за дынями, а сами дожидались нас на горе у барского сада. В потемках мы с ним нарвали кабачков и нанизали их на длинную железную трость, принесли. Понятия «кабачки» у нас не было. Мужики решили, что это какие-то кормовые дыни, и послали нас снова. Во второй раз мы принесли то, что надо.

Лазание по садам и огородам у нас почему-то не считалось большим грехом, а, напротив, делом мужской доблести. Разумеется, если кого-то накрывали в саду, то за это не хвалили, но сколько-либо серьезных последствий не помню.

С садолазаньем у меня однажды вышла большая оплошность. Мы шли, несколько мальчишек, по деревне, решили к кому-то залезть в сад, а я почему-то не захотел и спокойно шел по селу. Между тем их там шуганули, и они все разбежались, а поскольку я никуда не убегал, то меня поймали и отвели к матери. Мать меня шибко побила. Ни за что. А потом бабы сказали ей, что Витька не при чем. У меня все это осталось в памяти, хотя я никогда на мать не обижался. А мать переживала за то, что побила меня зря. Уже когда ей было лет семьдесят, я навещал ее в Челябинске в больнице, вот тогда она мне призналась: «Сынок, не обижайся на меня, я ведь зря тогда тебя побила!». – «Да ну, мам, какая ерунда!» – постарался я успокоить ее, чтобы не переживала об этом.

Но помню и такое: ночью мы с дружком забрались в сад к мужику, который спал в саду, нарвали яблок и поехали в Моршанск продавать. Продали железнодорожным рабочим и купили по три или четыре буханки хлеба. Возможно, рабочие и не очень нуждались в наших яблоках, а просто решили помочь пацанам. Дома хлеба как раз не было, и наш бизнес оказался кстати. Родители не спрашивали нас, какие яблоки мы продали, думаю, они догадывались.

В Моршанск ездили, конечно, зайцами – либо под ступеньками пассажирского поезда, либо в тамбуре товарняка, либо на крыше пассажирского или пригородного поезда. В то время это было обычное явление, и по крышам вагонов мы бегали, как по дороге. Иногда люди даже спали на крыше, и известны случаи, когда кто-то просыпался перед крытым мостом и его сбивало. На крышах много ездило и всякой шпаны.

В самом раннем детстве природа производила на меня огромное впечатление. Особенно облака – белые, кучевые. После дождя мы любили бегать по лужам, но иногда меня охватывала оторопь, когда я смотрел, я понимал, что это иллюзия, и все равно боялся – настолько реальным казалось, что передо мной пропасть небесная.

В четвертом классе, вернее, летом перед четвертым классом, я читал рассказ Льва Толстого «Кавказский пленник», произведший на меня очень сильное впечатление, и горы мне виделись именно в нагромождении облаков. Я смотрел на облака, а видел горы и двух русских офицеров. Литература, природа и воображение сливались воедино.

В раннем детстве я застал совсем еще натуральное хозяйство: еще ходили в лаптях, сами ткали, толкли сушеную картошку в ступе – готовили крахмал, сами сбивали масло в горшках или в специальном деревянном приспособлении (забыл слово), мололи вручную зерно, молотили цепами и провеивали вручную. Все это делал и я сам. А кроме того, клеил галоши и резиновые сапоги, подшивал валенки, да и мало ли что приходилось делать. Взять хоть керосинку – я легко ее сооружаю из подручных средств. Иногда еще и теперь случается применить такое умение. Или сплести корзину. Умением плести корзины я обязан деду Василию Отдельнову Он поручал мне резать хворост, а потом показывал, как это делается. С дедом Василием у меня связано одно забавное воспоминание. Он любил конфеты карамель. Бывало, вынет конфету из кармана, покажет мне и по слогам прочитает: «Ка-ра-мель! Карамель! Хороший карамель!» – скажет восторженно и положит себе в рот. Я так ни одну и не попробовал.

Дед Василий был заядлым курильщиком и обеспечивал табаком себя сам – высаживал табак, потом сушил, резал, добавлял для аромата цветы донника. С тех пор я всегда, нюхая донник, вспоминаю его. Потом, в середине пятидесятых, он уехал вместе с семьей в Калининградскую область, где его старший внук Михаил остался после войны.

Вообще воспоминания детства беспорядочны и отрывочны, они живут во мне отдельными картинками. Вот мы бегаем по лугам, едим «матрену», как называется эта трава культурно – не знаю. Надо сказать, у нас вообще много названий носят местный характер. Паслен, например, у нас называется «бздника», но произносили мы это слова без звука «д», поскольку не знали, от какого глагола оно происходит. Я вообще долгое время не знал, что это «паслен». «Витька, айда бзднику есть!» – и пошли есть бзднику. Мне и в голову не приходило, что название не очень приличное. Мы любили есть крушину. У какого-то поэта есть книга с названием «Крушина – ягода сладкая». Она, конечно, не совсем сладкая, но дурманящая. Если съесть кружку этой ягоды, то начинает болеть голова. Она действительно «крушит». Крушина считается ядовитой ягодой, и те, кто не пробовал, боятся ее есть. Помню, абитуриентами работали мы в колхозе на картошке. Я набрал горсть крушины и кинул в рот. Ребята испугались: «Ты что, отравишься!». Я посмеялся. Правда, семечки нужно выплевывать, они очень горькие, а сок – дурманный. Крушина в сознании у меня каким-то образом связана еще и с любовью… Может быть, потому, что «а с семнадцати годов крушит девушку любовь», как поется в известной песне.