Маргарита Сосницкая - С первого взгляда

– Ну, мне пора.

Подлинник оживился, будто обрадовался: разойтись – тоже выход из положения, и отвёз, по её просьбе, к метро, не ближнему; но у метро Несницкая из машины не выходила, тёрла лоб и повторяла:

– Я ещё хотела…

– Что?

– Не помню.

– Ну, подумайте, барышня,-миролюбиво сказал Василий Дмитриевич со своей неизменной миролюбивой улыбкой и с неизменной изысканной небрежностью закурил.

Люба вздохнула. Она забыла все слова. Спроси её сейчас, как тебя зовут, она бы растерялась.

– М-да, – изрёк Подлинник, утопая в клубах дыма, – ну, посидите минутку.

Какие уж тут разговоры.

Погасил сигарету в пепельнице и вышел из машины.

На пятачке у метро (в Европе, Подлинник свидетель, на таких пятачках размещается центральная площадь иных городков), шла, как всегда, оживлённая торговля. Киоск цветочницы в этом снующем людском рое возвышался неподвижным оазисом ярких, чужестранных московскому пейзажу, почти тропических красок. Подлинник выбрал самую красивую – чайную розу. В ней не было вызова роз красных с их претензией на роковую страсть или на душещипательную фатальность.

Он сел в автомобиль и положил розу на колени смиренно дожидавшейся его Любови. Затем отпустил её, как было заказано, у метро, ничего не спрашивая, не требуя, в почти твёрдой надежде, что заронил в её сердце огненное зерно.

Прежняя жизнь Любови Несницкой вертелась в привычном колесе – дача, электричка, звонки Подгаецкого, – но колесо уже двигалось по инерции, и она, прежде почувствовала, чем поняла, что скоро оно остановится окончательно и безвозвратно. С какими-то вопросами обращалась мать, вдруг отдалившаяся, отошедшая в другую, прошлую жизнь, – Люба смотрела на неё напряжённым взглядом: что ей надо? какие мелочи…

И уходила в себя, чтоб вернуться к тому моменту – теперь он высечен в граните вечной памяти, – когда она села в кожаные кресла и стала пить с В. Д. чай или когда на её колени легла чайная роза.

Откуда-то взялся Подгаецкий. Пришлось гулять с ним по лесу. О, эта дурацкая вежливость! Несницкая слушала его невнимательно, невпопад отвечала, её мучило, что предлога встретиться с В. Д. больше не было, а до начала курса она не доживёт. Подгаецкий по старому праву взял её за руку, привлёк, стал обнимать – она смотрела на него остолбенело, отворачивалась, не позволяла себя поцеловать.

– Да что с тобой? Заболела? Ты же моя…

«Странно, – с неожиданной силой отстранила его Любовь, – один и тот же человек, если смотреть на него, когда любишь и когда не любишь – это два разных человека». Почему больше не жалко Ваську за зверский плен, контузию, яму? В конце концов, в стране идёт война – дело мужчин, сотни ребят гибнут, ему ещё повезло. Ваську? Так он тоже – Василий. Она – между двух Василиев. Нет, Василий – только один. И не лучше ли честно…

– Уезжай, – сухо произнесла Несницкая, – и больше не приезжай. Не звони.

– Ты что? Встретила кого? Когда же ты успела? Я же при тебе, как на часах… Что-то мне это дело не шепчет. Ааа, понял. Ты ездила к новому руководителю. Он, что ли, тебе глянулся?

– Это всё равно. Тебе здесь больше нечего ловить. Иди, строй себе жизнь…

– Вот так вот, иди и строй. А ты мне мотор верни, из левой груди. Не дури, Любаня, – он решительно притянул её, но напоролся на выставленный локоть. Она вырвалась и, спотыкаясь о коряги и коренья, придерживая косу, чтоб не запуталась в ветках, побежала прочь.

– Не ходи ко мне… если любишь, – прокричала Подгаецкому, обернувшись на ходу и закрывая лицо рукой от хлеставших веток.

На веранде уже накрыли чай. Любовь увидела это через окно, пригладила ладонями растрепавшиеся волосы и присоединилась к чаепитию. Вопроса матери «А где Вася?» она не услышала.

Она сидела за столом и видела край себя в старом зеркале в витиеватой раме, висевшем у входа. Оно всегда тут висело, и место Любы всегда тут было, как в сказке про Машу и трёх медведей, а вот, оказывается, её место не здесь, а там, с В. Д. Где он? Почему не звонит? И какой предлог выдумать, пусть белыми нитками шитый, чтоб ему позвонить? Просто сказать «какая сегодня дивная погода»? Или «не могу без тебя»? Нет! Вернее, да. Но страшно и стыдно! И какое страдание из-за этого стыда и страха! Она еле сдержалась, чтобы не подойти и не столкнуть зеркало на пол. Тогда бы оно упало и раскололось на острые осколки, как её жизнь, ещё вчера ясная, упорядоченная, с невозмутимым завтрашним днём. Одна только рама повседневности и держала их вместе, а чуть сдвинь, и осколки неприкаянно расползутся во все стороны. А пока ещё каждое зеркальце пускало ей в глаза солнечного зайчика, слепило и обжигало, и никак нельзя было разобраться, как поступить, чтобы никому – жалко всё-таки Подгаецкого, в чём он виноват? – не сделать больно, а прежде всего, самой себе. Но именно это было невозможным более всего прочего, потому что там, за острыми осколками её жизни лежала другая её жизнь, окончательная, новая, подлинная, которую она слепо искала. Жизнь с В. Д. Их любовь и счастье. А как сказал святой падре Пий, «Где любовь, там Бог».... И друг друга любити нелицемерно сотвори…

Любовь ещё качнулась, взмахнув руками – растерянными крыльями, – и босой, гладкой ступнёй с тонкой мраморной щиколоткой и модным голубым маникюром ступила на битое стекло, не чувствуя порезов, а принимая резкую боль за остротое ощущение счастья.

И счастье свершилось – В. Д. позвонил. Его предлог встретится… впрочем, о каком предлоге может идти речь, зачем он нужен мужчине, если за ним стоит право первого шага, данное ему природой, обществом и моралью? Это женщине надо терзаться, решаясь на этот шаг, и как не терзаться, нарушая природное право?

Несницкая и Подлинник встретились, бродили по городу, приукрашенному фонтанами, клумбами, подсветками – почему раньше они этого не замечали?, он просил читать Пушкина, сам тоже читал, нечаянно оговариваясь «любовь ещё бИть может», и Любовь в данном случае звучало двояко, вспомните имя Несницкой, снова подносил ей розу, неизменно чайную, угощал кофием, пирожками умными речами, правда, не в том менторском тоне, как в начале. Несницкая смотрела на него, как на существо особого порядка, каким Подлинник в некотором смысле несомненно был, но мы это увидим позже. Единственно, до чего развились их отношения – до того, что он подвозил Любовь не до метро, а до ворот дачи. Он держал одним пальцем руль, напевал романсы, очень даже благозвучно напевал, со стилем и в манере, и много беспрерывно курил.

До ворот оставалось каких-нибудь двести метров, а значит, через минуту они расстанутся, когда Любовь, набравшись храбрости, сказала:

– И вообще, Василий Дмитриевич, хочу вам сказать, да вы и сами знаете, что… – а дальше бензин храбрости вышел.