Вячеслав Кеворков - Сюртук

Сани остановились, из них легко выскочила местная красавица Груня и подбежала к Федору:

– Что случилось? – испуганно всплеснула руками розовощекая девица. – Да вы весь в крови, Федор Федорович. – Она посмотрела на жеребенка. – Кто это его так?

Федор еще тяжело дышал и лишь кивнул в сторону волков. Те, увидев скопление людей, неохотно ретировались с занятых позиций поближе к лесу.

– Чего стоите, как… – прервала наступившее молчание Груня, обращаясь к друзьям, – грузите животное, и Федору Федоровичу место уступите.

– А мы куда же? – робко поинтересовался один из ее ухажеров.

– Вы за его шапкой сбегайте. Где-то недалеко она, – распорядилась Груня. – Сейчас быстро отвезем Федора Федоровича, потом за вами вернемся.

Груня села в сани рядом с Федором.

– А куда же ваша упряжка делась? – поинтересовалась она.

– Пока я тут с волками разбирался, лошадь моя со страху в поселок умчалась.

– Надеетесь выходить его? – кивнула девушка в сторону жеребенка, лежавшего в санях.

– Буду стараться, – сухо ответил Федор, – конь необычный, свободолюбивый, с волевым характером.

– Да, красивый, как нарисованный. Я, честно говоря, никогда таких не видела.

– Я тоже, – вяло подтвердил Федор.

Жеребенка отнесли в дом. Молодежь, переминавшаяся от нетерпения с ноги на ногу, тут же удалилась вместе с Груней, чтобы продолжить прерванное веселье. Оставшись один, Федор обработал многочисленные раны, затянул самые крупные разрывы, остановил кровотечение. Жеребенок переносил боль стойко, иногда глаза у него выкатывались от боли, и ноги, то передние, то задние конвульсивно дергались. Закончив все процедуры, Федор сходил в сарай, принес в дом большую охапку сена, аккуратно расстелил на полу и уложил на нее раненого.

Затем он подбросил в печку несколько полешек, сел за стол, положил голову на руки, и, сраженный усталостью и окутавшим его теплом, погрузился в сон.

Федор проснулся, услышав, как кто-то осторожно, но настойчиво стучал в окошко. Он поднялся и отодвинул занавеску.

– Это я, Груня, откройте, я на секундочку к вам зайду.

Федор открыл дверь, и вместе с Груней в дом ворвались клубы холодного воздуха. Разрумянившаяся от мороза, она была невероятно хороша, и сильно напоминала матрешку с лубочной картинки. Сев на краешек скамейки, Груня сразу поинтересовалась:

– Как он, ваш жеребчик, выживет?

Федор пожал плечами.

– Я что мог, сделал, остальное от него зависит. Думаю, сегодняшняя ночь критическая. Преодолеет – значит, жить будет.

Груня нагнулась к лежащему на сене жеребенку и долго разглядывала его. Тот лежал с открытыми глазами и часто дышал, как будто пробежал только что без передышки десяток верст.

– Жалко его, – Груня поднялась и присела опять на лавку. – Ведь он не может сказать, что с ним происходит.

Федор махнул рукой.

– Говорить ему не обязательно, я и без него все знаю. У него от потери крови сейчас жажда. Сам он пить не может, значит, нужно поить его.

– Это что ж, вы всю ночь с ним сидеть будете?

– Я бы и три просидел, только бы его выходить. Понимаешь, он боец настоящий. Такой маленький, а от двух волков отбился. Это же надо такой характер иметь!

– Да, редкий случай.

Жеребенок захрипел. Федор поднялся, взял бутылку и стал поить его.

– Надо, чтобы он побыстрее крови наработал, хотя бы часть из потерянной.

– Вот что, Федор Федорович, – Груня решительно встала и не менее решительно объявила, – сегодня я остаюсь здесь. Одному вам трудно всю ночь не спать. Будем по очереди жеребчика выхаживать. Я только пойду маму предупрежу, чтоб не волновалась.

Все произошло так быстро, что Федор не успел среагировать. Он растерянно смотрел на Груню, подыскивая наилучший вариант ответа на неожиданно смелое предложение. Взгляд его остановился на длинном ряде перламутровых пуговиц, нашитых на ее кофточке так близко одна к другой, что они образовывали нечто, похожее на гирлянду, спускавшуюся от подбородка вниз и исчезавшую за широким поясом юбки, крепко обтягивавшем талию. Несколько пуговиц в верхней части гирлянды не выдержали внутреннего напора, вылезли из петель и обнажили часть вырвавшейся на свободу девичьей груди.

Груня поймала взгляд Федора, но исправлять дефект, образовавшийся по воле случая во внешнем облике, не стала. Она лишь озорно улыбнулась, легко развернулась на одной ноге и направилась к двери, бросив напоследок:

– Я мигом. Скоро вернусь. Вы только дверь не запирайте.

Федору очень захотелось дотронуться рукой до ее тела. Чтобы скрыть смущение, он поспешно открыл дверь и выпустил гостью вместе с клубами теплого воздуха в морозную ночь.

– Может быть, тебя проводить? А то смотри, темень какая, как бы кто…

– Я тут дома, – почему-то обиделась Груня.

Как и обещала, она вернулась скоро с морозным румянцем на щеках, крынкой топленого молока и ржаными лепешками в руках.

– Не голодать же нам? А молоко и жеребчику полезно будет. – Она выложила все принесенное на стол. – Поужинаем, и вы спать ложитесь. День тяжелый был, такую ношу на себе тащили! Я пока за раненым поухаживаю. А когда проснетесь, меня смените. Потом я посплю. Так и будем по очереди отдыхать, пока он не поправится.

Уверенность Груни в том, что жеребенок выживет, повлияла на Федора успокаивающе. Он сел на лежанку, сработанную своими руками и попробовал для приличия возразить доброй фее, которую обрекал на бессонную ночь, но при виде подушки тут же рухнул на лежбище.

Проснулся он, когда уже взошло солнце. Груня почти бесшумно передвигалась по комнате, неторопливо накрывая на стол. Она растопила печь. По всему дому распространялся живительный запах теплого хлеба и еще чего-то милого и знакомого Федору по тем временам, когда были живы его родители.

Открыв глаза, он некоторое время оставался лежать без движения, чтобы не разрушить ностальгическую атмосферу детства и понаблюдать за желанной гостьей, которая об этом не догадывалась. Удивительно, но бессонная ночь не оставила никаких следов на ее внешнем облике. Лицо не стало бледнее, а движения менее рациональными. Она была приучена делать все капитально с первого раза. Вот и сейчас, раскладывая что-то на столе, она не суетилась, не поправляла то, что сделала первоначально. Передвигалась она в пространстве тоже не как другие – решительно, но почти бесшумно. Наблюдая за нею, Федор меньше всего хотел обнаружить в представшем перед ним прекрасном облике какой-либо изъян. Но если бы он даже приложил к этому максимум усилий, то его старания вряд ли увенчались успехом. Таким совершенством казалась она ему в то раннее утро. Если Груня нагибалась, чтобы поднять что-то с пола, то тут же обнажала стройные, пропорциональные ее росту ноги, а также манящие излучаемым теплом, затянутые в бархатистую кожу округлости, восходящие к соблазнительно покачивающимся бедрам. Когда же она выпрямлялась, то весь соблазн, словно глицерин, устремлялся вверх, наполняя до отказа округлости выше пояса и так плотно, что, казалось, дотронься до них рукой и раздастся звон как от соприкосновения с хрустальным бокалом.