Юрий Шинкаренко - Жужжите всем о васильках! «Картинки» с подростками

В лагере «Солнечная горка» начиналась первая смена. Я, новоиспечённый вожатый, слонялся по Пионерской комнате и ворошил кипы аккуратных, с цветными наклейками на обложках, папок. В папках таились всевозможные сценарии. «Малая Олимпиада», «Антифашистский митинг», «День Нептуна», «Игра «Украли вожатого»… А сценарий нужного мне «Костра знакомств» был даже в нескольких вариантах.

В распахнутое окно дышал чабрецом и отцветающим реписом бок Солнечной горки. Над кустами чилиги порхали бабочки. Обнимая один из склонов горы, прохладно рябила река.

Лето, взрослея, взывало наслаждаться жизнью, а сценарии, близнецы-сценарии-штамповки, развевали вокруг пыль и скуку. Пусть и дальше пылятся! И без них найдём способ познакомиться!

Так и отправились мы на отрядный костёр без предписанных замыслов. Выбрали себе поуютнее речной плёс, окружённый распушившимся ивняком. Расположились. И оказалось: мои четвероклашки – что пчёлы, умудрённые интуитивными навыками. Не надо им никаких подсказок! Те, кто ещё не успели пообщаться, торопливо выспросили друг у друга имена – и все занялись делом. Одни принялись сгребать в кучу паводковый мусор для костра, другая компания, отыскав на берегу сломанное весло, заспорила о его достойном применении. «Применили»: устроили соревнование, у кого больше брызг… Пришлось мне отодвинуться ближе к зарослям ив. Оттуда выбрался вспугнутый «отшельник», из отряда же. Пронеся мимо терпкий никотиновый запах, он деловито вытащил из штанов спички, принялся разжигать полусырые ветви. Костер занялся, и пламя потянуло ребят к себе. Они успокаивались, устраивались у огня.

На берегу остался только один мальчишка. Он, закатав штанины, бродил по успокоившейся отмели, высматривал мальков, чьи стайки видны были даже от костра. Мальки были прозрачными, их хрупкие хребетики просвечивали сквозь плоть. И мальчишка был прозрачен, сквозь мятую рубашку выпирал заметно сутулый позвоночник.

– Эй, моряк, с печки бряк! – окликнул его кто-то. Он не услышал. Продолжал стоять в воде на одной ноге, не решаясь опустить вторую в серебристое рыбье облако.

– Не мешайте… Пусть! – попросил я, ибо знал, что за долгую лагерную смену мы, и вожатые, и ребята, не раз будем мечтать, чтобы Юрка (Юркой звали того «моряка») вот так отвлёкся.

Юрка приехал в лагерь позже всех. Не на автобусе, как другие, а на чёрной «Волге» председателя строительного профкома. Профсоюзный начальник побывал у директора лагеря – и началась суетливая круговерть вокруг опоздавшего ребёнка. Директриса собственноручно повела его в столовую, потом – к спальному корпусу. Отозвав меня, она объяснила, что произошло. А произошла беда.

В один из июньских дней Юрик пошёл к матери на стройку. Коробка возводимой АТСки была уже пустынной. Рабочие разошлись по домам. В воздухе болтался вздёрнутый подъёмным краном компрессор и притороченный к нему моток кабеля. Это мастер требовал в конце каждого дня вздымать на верхотуру, под стрелу крана, всё более-менее ценное. Не было житья от воришек и любопытных «исследователей»! Тень компрессора – чёткий параллелепипед – покачивалась на замусоренной земле. Юра сел в затенении, начал сам с собой играть в ножички. Он дожидался, когда мать, штукатур-маляр, доделает свою работу. Мама задерживалась. Что-то там не давалось ей.

Вдруг со второго этажа послышались крики. Мать звонко кого-то материла. Нецензурщину она позволяла себе только в гневе. По выкрикам матери Юра понял, что какой-то ханыга, решив, что стройка опустела, курочил там, на втором этаже, электропроводку.

Юра подкинулся. Увидел в незастеклённом проёме стены спину матери. Мама пятилась и громко, на весь, наверное, город кричала:

– Убери топор, подлюка! Размахался! Я твою харю до единого волоска запомнила! … скроешься! Сегодня же за решётку сядешь!

Мамка, изобразив пальцами решётку, продолжала потихоньку пятиться назад.

Юрка знал, что нужно броситься ей на помощь, но почувствовал в душе липкий, кисельный страх.

А мама… Мама вдруг запнулась о низкий порожек металлической секции. Вскрикнула. И полетела вниз.

У фундамента стоял огромный чан с гашёной известью. Ослепительные белые брызги ударили шрапнелью по стене АТСки. Юрка взвыл. Бросился к матери. Она, заляпанная белым, по горло стояла в жгучей жиже и наощупь искала бортик чана.

– Воды! Быстрее воды! – просипела она, когда Юрка помог ей выбраться. – Глаза жжёт! И руки! И грудь!

Юрка помчался к цыганским домам по соседству со стройкой. Черноволосый хозяин мигом откликнулся на его всхлипы. Бросился на подмогу. Кто-то вызвал «Скорую помощь».

С сильными ожогами мать увезли в больницу. А Юрка остался один. Он стоял у окна опустевшей квартиры, хотя ждать было некого, и грыз себя. Он клял себя за трусость. Ну чего стоило хотя бы закричать: «Мамка, я к тебе!». Всё было бы по-другому! Поймали бы вора-ханыгу! Здоровой и невредимой осталась бы мать! А Юрку не терзала бы совесть!

Но – не закричал! Онемел! Застыл, как на гипнотизёрской сцене! Тру-сиш-ка!

На следующий день к Юрке пришли люди из профкома. Велели собираться в лагерь.

…Он подошёл к костру, когда у нас уже затеялся сумбурный разговор. Изгоисто присел в сторонке. Краем уха ловил слова сверстников.

А мы продолжали углублять знакомства. Способ для этого отыскался неожиданный и не очень затасканный. Я вспомнил, что накануне прочёл популярную книжку про Зуева-Инсарова, известного в своё время графолога. И стал рассказывать ребятам о чудесах, которые он творил, выведывая по почерку характер любого человека, любого инкогнито. Графология, наука о почерках, заинтересовала моих подопечных.

– А вы сами-то читаете почерка? – спросила девочка в круглых очках (девочки больше верят во всемогущество вожатых).

– Можно попробовать, – скромно признался я. Достал записную книжку, авторучку. Девочка придвинулась ближе, близоруко склонившись над чистой страницей.

– Пиши: «Я ВЕРЮ В ГРАФОЛОГИЮ…», – попросил я. Девочка благоговейно заводила ручкой по бумаге, предварительно справившись, через «А» или через «О» пишется новое слово. Почерк у неё был самый обычный, школярский: слишком правильный и добросовестный. Зуева-Инсарова это, вероятно, смутило бы. Но не меня!

– Ага, – сказал я, так и сяк вертя записную книжку. – Так… Это… Здесь… Ну, вот смотри! Твоя строчка ползёт вверх. Видишь? А это явный признак того, что сейчас твоё настроение в полном порядке.

Это было безошибочно. У кого же плохое настроение в первый лагерный день?! Девочка изумлённо таращила глаза.

– Вот ещё важная особенность твоего почерка, – невозмутимо продолжал я. – Смотри… Буквы отстоят одна от другой. Разбежались, как драчуны. Знаешь, что это значит? Ты – натура художественная, артистическая.