Владимир Викто - Послушайте-ка!

Но жизнь моя свободная быстро кончилась. Недалеко от нас жил сосед-сапожник. Вот мать и попросила: «Пристрой ты его, бестолочь эту, (т.е. меня) к делу». Посмотрел он на меня, больно уж мал, да согласился помочь: «Приходи завтра ко мне на работу». С утра чуть ли не раньше его прибежал. Там работники посмотрели, посмеялись, но оставили в конце концов: «Поработай просто так неделю-другую, а там посмотрим, что делать с тобой». Так и началась моя рабочая биография. Показали, как дратву сучить, как шилом орудовать. Срок прошел, видят – старается голодранец этакий, да и получается у него как надо. Решили оставить, послали меня к заведующей. Та и разговаривать сначала не захотела: «Тебе сколько лет?». Хотел прибавить себе годик, да почуял, что не поверит, правду сказал: «Тринадцать скоро будет». Всё равно не поверила: «Мал больно». Вернулся в мастерскую зарёванный. Хорошо, сосед на себя это дело взял: «Работай, – говорит, – а как тринадцать стукнет (через 2 недели) – сам пойду с ней поговорю». И точно. Скоро оформили меня на работу, дали карточку продовольственную, совсем человеком стал, кормильцем, как отец ранее.

С той поры и жизнь пошла другая совсем. Со сверстниками своими встречался на выходных, когда на лыжах ходили кататься в лес или на катке. Как без этого? Правда, заботы у нас разные стали. Их ругают за «двойки» да прогулы. А у меня одна забота, как норму выполнить, не опозориться перед остальными. Утром встанешь, воды горячей попил, вместо заварки – иногда трава какая-нибудь. Хорошо, если хлеб остался с вечера, а то и без него. Скорее на работу, там норма ждёт. Пока шла война, в основном приходилось с солдатской обувкой возиться. Зимой валенки разношенные, да стёртые подшивать. Пока поставишь подошву толстенную, руки в кровь шилом да дратвой собьёшь. В остальное время – сапоги кирзовые чинить. Тут тоже подошва как камень, не возьмёшь ничем её. Однако норму выполнял всегда. В полдень – обед. Все, бывало, торбочки достают свои: «Обедать будешь?». «Не-а, домой схожу, там поем». Какой – поем, дома шаром по полкам покати, пусто. По комнате похожу-похожу, время выжду, будто пообедал, иду опять, теперь уже до вечера, на пустой желудок возиться с грудой покорёженной обуви. А вечером не игры ждут, берешь карточки, да рыщешь по городу, где бы их отоварить.

Продовольственные карточки в то время давали на несколько недель вперёд, но выдавали по ним не всё сразу, а за определенное число. Тоже правильно. А то всё сразу возьмут, сразу же съедят, а чем потом будут жить? Вот и бегаешь. «Здесь за какое число дают? А-а». Бегу дальше. У матери-то несколько раз карточки в очереди воровали. Придет, совсем убитая. Теперь, значит, вовсе без еды сидеть неделю-две. Весной, да летом чуть полегче. Траве любой в супе, лебеде всякой, лишь бы не отрава, рады были. После нескольких таких случаев сказал, что сам буду ходить отовариваться, надёжнее. У меня ни разу не воровали. А что? Такие же, как я, и тырили. Они меня знают, я их. Зимой, бывало, залезешь в валенки, они высотой почти с меня и – вперёд. Не бегать в них приходилось, а кататься, скользить как на лыжах: такие большие, да неподъемные были. Весь город обежишь, зато какая радость, когда вернёшься домой с хлебом.

Хлеб – это было всё. Больше, чем жизнь. До сих пор люблю, чтобы дома хлеба много было, и ем его помногу, хотя и говорят, что надо чуть-чуть его есть. Кто ту пору не пережил, не испытал, конечно, не понимают этого. Не к конфетам-сладостям страсть, а к хлебу. Вкуснее него не было ничего тогда. Судите сами.

Что в суп добавляли? Хорошо, если крупа-макароны, праздник тогда. Картошка любая шла в ход, выбирать не приходилось. Чаще всего мерзлую, да гнилую собирали где-нибудь, а то и очистки картофельные матери приходилось выпрашивать. Главное – хорошо помыть. Только много позже, когда мать умерла, стал понимать её. Даже и такую еду тогда она старалась есть меньше, больше мне отдавать. То хлеб свой запрятанный достанет, положит передо мной, то, смотрю, ест такое, что сам никогда не стал бы. Похлебку уже прокисшую или гнилое вовсе что-нибудь. Я люблю, мол, такое, скажет только. А я принимал игру эту. С утра на работу идти мне надо, силёнки нужны. Как сейчас я жалею её! Поздно спохватываемся. Теперь-то часто плачу по ней, прощенья прошу: «Мама, мама, виноват я перед тобой». Ведь даже похоронить не смог, слишком далеко уехал жить, оставил её к тому времени.

Но не всё было хорошо в моей трудовой биографии. Где-то в середине войны, перевели меня в другую мастерскую. В ней собрали подростков в отдельную артель. А там кто как работает. Кто хорошо, кто плохо. Еле обеда дождутся, не беспокоятся, сделали норму или нет, и кто куда. Кто играться, кто купаться, кто домой просто. Один сидеть не будешь, и я с ними. Какая уж тут работа при таком отношении. Недолго так продолжалось, нагрянуло как-то начальство, видит – порядка нет совсем. Крепко нас тогда наказали. Судили, да не слишком строго, оставили здесь, работать надо было кому-то. Зато аукнулось потом, попозже…

Когда отца похоронили, а мама ещё лежала в больнице, я остался жить в родительском доме. Позвонил следователь, попросил зайти к ним. Что ж не зайти? Может что нового стало известно. Очень интересной оказалась беседа. Раньше об этом только кино смотрел. И вот теперь как бы участвую в съёмках. Хозяин кабинета говорил спокойно, размеренно. Чувствовалось, что все фразы продуманы.

«Я не хочу выгораживать водителя. Но давайте посмотрим, что получается. Ночью, в темноте ваши родители шли по дороге. По самой дороге или сбоку от неё – следствие будет выяснять. Как раз в том месте, на повороте, фонари не горели. Вдобавок шла встречная машина, наверняка водителя ослепила. Мог ли водитель предотвратить наезд? Я не эксперт. Будет создана экспертная группа, она даст ответ. Вполне может быть, что наказание будет, но небольшим. Какая вам выгода от этого? Для вас важнее, если виновник предложит деньги. На лечение матери, на расходы. Повторяю, многое зависит не от меня, а от экспертов. А я чисто по-человечески хочу посоветовать согласиться с поступившим предложением». Стоп. Но разве я говорил о таком предложении следователю? А ведь оно действительно было. От приходившей сестры того водителя. Я почувствовал, как тяжелая машина расследования набирает ход. Только кто здесь за рулём?

Ах, отец! Почему ты не хотел слушать разговоров о переезде к нам? И в свои-то годы продолжал работать на огороде, чтобы самому себе обеспечивать жизнь. И себе, и детям старался хоть чем-то помочь. Семьдесят лет беспрестанной работы. В этом и был смысл его жизни. Вот что о работе он вспоминал…

…Это уже зимой после того случая было. Мать в ту пору уехала месяца на два на заработки. Я один дома хозяйничал. На работу, в мастерскую к нам, пришла разнарядка, сколько человек послать до весны на лесозаготовки. Кто открутился, кому нельзя, кто больной, кто хромой, а за меня кто заступится? Выпало ехать мне. Утром собрался, стою на морозе у правления. Шубейка рваная, валенки мои знаменитые, протертые, варежки – заплата на заплате, просто кусок тряпочек. Трясусь, уже почернел весь. Ждём, когда все соберутся. И тут, вот оно счастье-то. Помнишь, в рекламе по телевизору спрашивают, что такое счастье? Так вот, как раз это – оно, счастье. Идет мимо знакомая. Артистка. Она и вправду артисткой была в нашем городском театре, культурная женщина, я ей часто обувь чинил. Меня увидела: «Витя, ты что делаешь тут?». Объяснил. «Да что это такое творится»? Пошла разбираться в правление. «Не стыдно мальчонку, сироту, на погибель посылать? В одеже такой сами попробуйте на морозе поработать. Мало ему лиха своего, того, что уже хватил?» Говорить она умела, оставили меня в покое. До сих пор благодарен ей остался, и помню, как зовут её. А вскоре и мать приехала, небольшой мешочек с продуктами, сколько смогла, привезла. Так вот и опять до весны прожили.