Ирина ПРОНИ - Тайна. Истории о чувствах

– Какой-то Декамерон, да и только! Зачем вы посвящаете меня во все ваши подробности? Может быть, я услышу еще и о том, что вы, отправляясь на свидание, закутывались в накидку, чтобы быть неузнанной, – Лидия Павловна не могла понять, почему на неё обрушивается такая откровенность, и почти сожалела, что согласилась на встречу.

– Про накидку вы почти угадали. У меня неплохая зарплата, и я предпочитаю дорогую одежду, но к Арни я всегда одевалась просто и однообразно. Даже закупила китайский пуховик для свиданий при соответствующей погоде.

– Выслушивание чужих откровений иногда накладывает некие обязательства.

– Герои ваших рассказов также откровенничают. Разве не так? Едут в поезде и всё рассказывают случайным попутчикам.

– Они рассказывают о чудесных случаях, в которых нет тайн. Напротив, люди, как правило, охотно делятся такими особыми историями.

– Моя история – тоже особая. Мне необходимо описать обстоятельства и всю атмосферу, чтобы перейти к тому, что за этим последовало.

Лидия Павловна видела, что её собеседнице рассказ, погружавший её в воспоминания, доставлял удовольствие.

– Должна вам сказать, что обстановка старой комнаты казалась вам романтичной из-за вашей тайны, – заметила Лидия. – По описанию это довольно типичная комната в старой московской коммунальной квартире. Обширная библиотека показывает не только литературные пристрастия её хозяина, но и его возможности по доставанию книг. В семидесятые и восьмидесятые годы многие собирали книги. Конечно, из разных побуждений. Кто-то, как дядя вашего Арни, создавал тематические подборки. Это было интересно. А кто-то скупал всё подряд, что попадалось, и это становилось простым вкладыванием денег. Продать книги дороже их номинала не составляло проблемы. Иные издания на черном рынке или через букинистов шли в десятки раз дороже стоимости, указанной на задней обложке.

– Арни мне говорил, его дядя как-то похвастался, что за его библиотеку можно было купить трёхкомнатную кооперативную квартиру и машину в придачу.

– Возможно. Но одинокому человеку не полагалась трёхкомнатная квартира даже в жилищном кооперативе. Так что книги являлись и увлечением, и возможностью позволить себе что-то помимо необходимого. Я думаю, в комнате, о которой вы рассказываете, имелась ещё одна деталь, которая вам, конечно, запомнилась. Портрет Хемингуэя в тонкой металлической окантовке под стеклом.

У Лидии мелькнула мысль, не разыгрывает ли её эта Ольга, не выдумка ли это или плод фантазии скучающей женщины с богатым воображением. Она схитрила, сказав про портрет. Ей хотелось поймать рассказчицу на, якобы, обязательных деталях. Если она для достоверности подхватит тему про портрет…

– Черный двухтомник Хемингуэя среди книг я видела, это издание мне знакомо. Но портрета не было. Неужели такой портрет в окантовке под стеклом был столь типичен для времени?

– Из всех западных переводимых писателей самыми популярными в нашей стране были Ремарк и Хемингуэй. Но если Ремарк был, что называется, доступен для всех, то Хэм ценился и принимался больше в интеллектуальной среде. Он воспринимался как апофеоз индивидуализма. И тот, кто держал его портрет на видном месте, демонстрировал не только свои литературные вкусы, но и своеобразно заявлял о своём почти вольнодумстве.

– В этой комнате не было вообще никаких фото. Мне было бы любопытно узнать, как выглядел когда-то насквозь засекреченный жилец этой комнаты.

Мы никогда не говорили о чем-то своем и личном, которое существовало за стенами комнаты. Книги, художники, будущее и прошлое искусства – всё это было интересно для нас обоих. Но оно нисколько не соприкасалось с нашей повседневной жизнью. Нужно ли читать много? Где грань между квалифицированным ремесленничеством и истинным искусством? Почему художник, покинув своё место обитания, может оказаться востребованным и интересным для широкого зрителя, а писатель, выпадая из своей языковой среды, оказывается в глухом пространстве? Почему живопись как вид искусства более сложна для понимания, чем музыка? Эти темы неисчерпаемы для бесед и дискуссий. Кроме Арни непринуждённо поговорить об этом мне было не с кем.

Обсуждение дяди нам было нужно, так как всегда требуется говорить о ком-то из близких или знакомых, если уж не о себе. Не помню, в каком контексте, я сказала Арни:

– Я выросла под песню моей бабушки «Артиллеристы, Сталин дал приказ!»

Он спросил:

– Твоя бабушка была сталинистка?

– Напротив, она не любила его. Говорила, что победа в войне свершилась совсем не ради него. Но она считала, что нельзя по ситуации менять слова песни. Из песни слова не выкинешь, как из всей истории. Она была ветераном, во время войны служила в войсках противовоздушной обороны. С дедушкой она познакомилась в поезде, когда возвращалась после победы домой. Я обожала слушать её рассказ о том, как они с подругой, еле умещаясь вдвоём на верхней полке, ехали в переполненном вагоне. Бабушка глянула вниз, где все сидели друг на друге. И вдруг она увидела такие глаза, такой взгляд молодого красивого офицера, что в ту же секунду решила: он будет моим, ни за что не упущу! Всю жизнь они не расставались ни на один день.

– Да, у твоей бабушки был характер, – заметил Арни. – У внучки он тоже имеется.

Пожалуй, это было всё, что я ему рассказала о себе, о своей семье.

После одного или пары бокалов вина, ни к чему не обязывающих интересных разговоров, сопровождающихся приятными поцелуями, синий диван снова демонстрировал нам свою прочность и абсолютную не скрипучесть старых пружин. Я как-то сказала Арни:

– Знал бы твой дядя, что поделывает его племянник в унаследованной комнате!

– Дядя не был ханжой. Он был романтиком. Как-то сказал мне: «Всю жизнь я мечтал оказаться на отпадной гулянке. На такой, чтобы там присутствовали знакомые и незнакомые мне ребята. Чтобы с нами были весёлые и смелые девчонки, у которых лица не искажены строгим комсомольским уставом, а глаза не таят затаённого ожидания или укора: женись на мне. Чтобы мы пили не „столичную“, которая сама по себе, конечно, неплоха, а что-то другое, необычное для наших социалистических будней. Например, джин или мартини. Или кальвадос. Шампанское тоже подошло бы. Но не „Советское“, скороспелое, ударным методом зашампаненное за 23 дня. А вот бы „Мадам Клико“! Одно название чего стоит! И чтобы на этой нашей гулянке всё так закаруселилось, так забугивугилось и зарокэнролилось, что девчонки со стройными ножками визжали бы, запрыгивали на столы и дразнили нас своими пышными юбками колокольчиком!»

Дядя говорил мне, что с комнатой я могу в дальнейшем поступить, как мне будет необходимо. Но просил не бросать его книги. Он дожил до того времени, когда привычные для него понятия поменялись местами: квадратные метры превратились в миллионы, а книги люди начали выносить в подъезд. Я пока не могу представить, что делать мне с этой библиотекой. Между прочим, лишь после смерти дяди я узнал, что он был доктором математических и доктором физических наук. Он защитил не одну общую физико-математическую диссертацию, а две, отдельные, каждую для своей науки. Вот так!