Эсфирь Коблер - Плоть времени

Дмитрий Иванович очень боялся, что за своим счастьем других не увидит. Превратится в какого-нибудь Чимшу-Гималайского. И все перечитывал любимые рассказы Чехова. Очень его беспокоил рассказ «Крыжовник».

Неужели и он тоже бессовестно счастлив, когда столько несчастья вокруг? Помнил он слова Николая Ивановича о брате его Иване Ивановиче.

«Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то, что хотел, который был доволен своей судьбой, самим собой. К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое к отчаянию».

Читая и перечитывая чеховские строки, Дмитрий Иванович переживал, был неспокоен, корил себя в чем-то и старался, очень старался, чтобы не заплыть душевным жиром, чтобы как-то помочь другим. Действительно, вокруг было много горя и неустроенности.

В свое время он и Анатолию Петровичу привез банку меда с «первого», так сказать, урожая, чтобы поддержать друга и успехами похвастать. Вощев только крякал сочувственно, глядя как Кораблев, сгорбившись, волочит ноги, еле двигаясь по комнате. А ведь еще совсем недавно этот человек летал по огромному цеху, отдавал распоряжения, зорко смотрел, чтобы все четко по чертежам соблюдалось. Посмотрел на эту тяжкую перемену Дмитрий Иванович, посмотрел и начал кумекать, как горю помочь. И придумал. Он свел своего друга с сыном Мишкой.

Мишка в середине девяностых положил красный диплом и диссертацию по развитию машиностроения под подушку, горько пошутив, что теперь не инженеры целого нужны, а челноки, то есть одна часть единой машины под названием «делай деньги», а все остальное по фигу. Он и стал челночить. Таскался с мешками в Китай, а потом обратно – с товаром и на рынок. Ох, ненавидел он свой «бизнес». Глядя сочувственно на своего статного, крупного, голубоглазого сына (настоящий сибиряк!), Вощев боялся, что тот не выдержит торгашеской жизни, сломается.

Так вот. Дмитрий Иванович соединил своих горемык, и придумали они такое дело – создавать и продавать сложные индивидуальные, охранные системы. А поскольку «авторитетам» и новоявленным миллионерам системы эти нужны были позарез, дело быстро пошло в гору. Петрович изобретал все новые и новые хитрости, а Мишка налаживал дело, искал клиентов, занимался рекламой. Уже через год оба забыли о своих неприятностях. Анатолий Петрович вновь летал как молодой, а Мишка женился и стал домишко загородный строить, больше на замок похожий, чем на дачу.

Теперь на Мишкиной даче от мая до сентября, когда первые белые мухи в Сибири начинали летать, жили все: и Мишка с семьей, и Мария с детьми, и его Варвара Игнатьевна. Только он, Дмитрий Иванович Вощев, существовал один в тайге со своими пчелами, да с кавказской овчаркой Бураном, которую завел, чтобы зверей пугать, верного друга рядом иметь, да тихими вечерами разговоры с кем-нибудь вести.

Одиноко Вощеву было в тайге, скучал он по своим, особенно по внукам. Но страсть к пчелам и пасечному делу пересиливала все. Телефон в его глухомани не работал. Он иногда срывался в поселок, чтобы позвонить и услышать милые голоса внуков. Вечером, закончив многотрудные дела, – а ульев у него было около тридцати, – садился Дмитрий Иванович у порога сторожки, разводил костер, чтобы мошка не донимала, а заодно и кошеварил – варил кашу себе и Бурану, – правда, Буран получал еще и кость с мясом. (Мясо завозил Вощев по нескольку килограмм сразу и хранил в погребе). Собака его была крупная, холеная, в тайге выгулянная. Когда зимой Буран поневоле жил хоть и в большой трехкомнатной квартире Вощева, места ему не хватало. Он, бывало, развалится посреди коридора, так что Варвара Игнатьевна и пройти не может. Она роста была среднего, но круглая, полненькая, с ямочками на щеках, веселая, улыбчивая, – за что, в свое время и полюбил ее Вощев, – протискиваясь мимо Бурана, она все причитала:

– Да что же ты за собака такая! Тебя холишь, поишь, кормишь, а ты все фокусы выкидываешь, жить не даешь! – но Буран четко знал – это она просто ворчит, а, вообще, она его любит. Не так, конечно, как хозяин, но всё же, он родное ей существо.

Летом, в тайге, по вечерам, пока Вощев варил кашу, Буран обегал свои владенья, метил их, и грозным рыком отгонял возможных врагов. Иногда от скуки он начинал громко лаять, потом прислушивался, ожидая ответа, но отвечать тут было некому. Изредка потявкивала лисица или волк выл, тогда шерсть на загривке собаки вставала дыбом, и он поднимал такой лай, что Вощеву приходилось его успокаивать.

Пока дочка замуж не вышла, все боялся, что заведется в семье какой-нибудь неприкаянный недотёпа, и дело его, Вощева, пойдет прахом: у сына свой бизнес, у дочери – дети. Кто помощником будет? Но зять, наоборот, попался деловой и домовитый. Сразу полюбил и приял большую вощевскую семью. Перехватил у Мишки брошенный им челночный бизнес, завел свой магазин и торговал теперь в нем китайским чаем и медом с пасеки – от покупателей отбоя не было. А дочка, Мария, хоть и хрупкая телом и тихим голосом говорит, – какая-то воздушная у нее красота, – мужа держала в ежовых рукавицах и дома командовала не хуже генерала.

Все уладилось вокруг Вощева.

На зиму, уезжая в город, закрывал Дмитрий Иванович улья щитами, поставленными наискосок под углом, потом доски накрывал сосновыми лапами или ельником, и уже в деревне дожидался, живя в мансарде у давнего приятеля Архипыча, первого настоящего густого снега. Благо в Сибири его долго ждать не надо: уже к концу сентября иногда все засыплет.

У него же оставлял он в гараже и старый свой УАЗик (в городе теперь у него был Вольво), и просил Архипыча, старого охотника и прекрасного лыжника, сходить иногда по лыжне, проведать улья.

Дома, несмотря на радость встречи с внуками и сытные пироги Варвары Игнатьевны, он все беспокоился о своих пчелах, ульях, медосборе. Но иногда в долгие зимние вечера как-то тоскливо становилось на душе. Страшно делалось; что если любимое дело рухнет, мечта его пойдёт прахом. И опять перечитывал любимого Чехова: теперь «Черный монах» лежал у него на столе.

Сам себе он напоминал Песоцкого, в душе все у него замирало, когда он перечитывал слова Песоцкого, обращенные к Коврину.

«Я хочу спросить: что будет с садом, когда я помру? …боишься, как бы в саду чего не случилось. А когда я умру, кто будет смотреть? Кто будет работать? Садовник? Работники? Да? Так вот что я тебе скажу, друг любезный: первый враг в нашем деле не заяц, не хрущ и не мороз, а чужой человек».

И Вощев тоже думал: «А что будет, когда я умру?»

В конце концов, Вощев твердо решил, что надо через год-два приобщать старших внуков к делу.