Никки Каллен - Гель-Грин, центр земли (сборник)

– Кроватки вы сейчас заберете? После шторма лучше. Вдруг попадете под дождь, а они и вправду тяжелые. Расмусу-то что, он обожает испытания, а вы хрупкий… как… я, – и улыбнулась, словно поняла, какую власть приобрела над бледным юношей с серыми глазами; как сивилла, предсказывающая будущее неуверенному императору; паутина слов и запахов, заглянула в душу, как за портьеру, – но сходите, посмотрите, они из сосны: еще пахнут. Тонин делал их всю ночь; очень хотел, чтобы понравилось… – Стефан покраснел и прошел на кухню, в стеклянную дверь, где виднелась плита. Там тоже всё было белое-белое, словно зимой равнина; ковер на полу; «это потому что она любит ходить босиком», – и ему захотелось прикоснуться к этим ступням, похожим на иву; болезненно в желудке и сердце, будто гриппом заболел; на столе стояли искусственные бело-серебристые цветы, посуда тоже вся белая, французская, для микроволновки; и пахло сладко-сладко. «Ты пекла пирожные? – спросил Расмус сзади, принюхиваясь, как кот; Цвет выворачивал ему карманы, свесившись с плеч вниз головой, – если бы ты знал, ван Марвес, её пирожные – восьмое чудо света: белые крем и сливки с орехами, шоколадная нуга, розовое пралине – средневековая алхимия; она печет потрясающе, но только раз в год; точный день установить не удалось, как и причины, к этому побуждающие, – может, Фрейд, а может, циклон… шучу!» – он увернулся от белого плюшевого медведя с голубым бантом.

– Кстати, – произнесла она голосом «секрет» и потянула с полочки сверток – белая атласная бумага для подарков; Стефан такую в детстве у мамы таскал из стола, чтобы рисовать: грифель ложился на неё сочно, как чернила.

«Что вы», – забормотал Стефан, но она всё улыбалась и улыбалась, белая бабочка летала вокруг, и у него закружилась голова.

– А мне? – проканючил Расмус. – Это несправедливо, я твой старший брат, в конце концов, берег тебя на жизненном пути, когда ты собиралась в постдетсадовском возрасте сорвать кувшинку в озере, где до дна было пять тебя…

– Но всё равно ты меня не любишь, – и она засмеялась тихонько, словно ветер толкнул стеклянные китайские колокольчики; кровати стояли у окна, от них пахло лесом, крепко, как луком, до слез; «да, мы сейчас не упрем»; Расмус потягал одну на вес. «Если они у тебя еще день простоят, простишь Стефану?» – «Стефану?» – пробуя имя на вкус, словно что-то очень горячее; «приходите завтра», – и опять улыбнулась. Стефан повернулся и обнаружил рядом Света, уже одетого: курточка, капюшон, шарфик, книга в руках, в рюкзаке – альбом для акварели, карандаши, краски и кисти; когда Свет не хотел ни с кем разговаривать, он рисовал странные картинки: девушек без лица, с длинными волосами, танцующих на огромных ладонях, словно вырастающих из пламени и цветов; маленькая игрушка – стеклянный шар со снегом и домиком-шале внутри: Свету привезли его из Швейцарии бабушка и дедушка, и он раньше даже спал с шариком под подушкой. Стефану он всегда казался кристаллом колдуна; ловцом снов. Он потянул было и Цвета с Расмуса – тоже в куртку, да тот разорался, даже укусил отца за палец; Расмус хохотал, уворачивался, прыгал по мягким медвежатам на полу, и они с Цветом стали играть в идальго. Стефан стоял и думал: я ничего не умею, не понимаю, а в комнате становилось всё темнее и темнее. Гилти выглянула за окно; «шторм, – напомнила она мальчишкам, – унесет вас в море – и поминай как звали, четыре «Летучих Голландца». Расмус поцеловал её в нос, покорно подставленный, и вынес Цвета без куртки – и на них упало небо, открывшееся огромной пропастью над головой, страшное, как в полнолуние, серебристо-черное, дышавшее холодом и влагой; Стефан почувствовал воздух, плотный, словно кусок натянутой ткани, мокрый атлас, настолько полный влаги и соли, что хрустел на зубах; соль мгновенно осела на плечи инеем, а море стало совершенно бесцветным, и только клубилось что-то на горизонте, будто армада парусных кораблей.

– Надо быстрее, мне еще добираться к себе, – и Расмус с Цветом на плечах зашагал широко, словно сказочный великан; Стефан еле-еле поспевал за его длинными, как сосны, ногами. Свет тихонько семенил рядом; книга по-прежнему была в его маленьких и тонких руках, запястья как из стекла; не пыхтел, не жаловался на быстроту; и Стефан расстроился, что невысокий, несильный, не умеет, не может. «Помочь?» – но Свет мотнул головой.

В вагончике было темно. «Свет отключили, – сказал Расмус, – не пугайтесь, так всегда во время предупреждения; на улицу не выходите, естественно; свечи в шкафу над плитой»; спустил Цвета, взлохматил макушку и ушел, словно его не было никогда, приснился. Стефан закрыл плотно дверь, раздел мальчиков; в чайнике вода была горячая, будто кто-то согрел и спрятался; Свет распечатал пакет – три круглых пирожных: бисквит, посыпанный кокосовой крошкой, – ежики, внутри сливочный крем, тертый шоколад и орехи. Попили чаю при свече, за окном громыхало, потом сказал: «спать» – и они покорно полезли на кровать. Свет при свече читал Набокова; Цвет играл в солдатиков – бугры и складки на одеяле превратились в редуты и окопы; потом заснул с открытым ртом. Стефан правил статью по пометкам Лютеции и Жан-Жюля; иногда в стену ударяло – и вагончик вздрагивал как живой; Свет и Стефан поднимали глаза, смотрели за окно; бил дождь, и по черному стеклу стекала пена. Свет вылез из-под одеяла, сходил в туалет и попросил сока; и Стефан пошел к шкафу, открыл бутылку, сполоснул стакан с прошлой ночи, а когда повернулся, увидел, что Свет стоит у стола и читает с ноутбука его материал.

– Неправильно, – сказал Свет, – вот здесь… – и тронул серебрящийся, как дождливое окно, экран, – «на востоке будут рабочие кварталы». Они будут у самого порта, а на востоке построят вокзал – Бундок, – и глаза его потемнели, а рот приоткрылся, бледно-розовый, узкий, как лезвие; Стефан поставил стакан на стол, сел перед сыном, прикоснулся к его лбу – «заболел», горячий; взял на руки и отнес в постель. Свет вздохнул, повернулся на бок и заснул через секунду. Стефан посидел рядом еще минут пять, слушая рев моря в нескольких метрах от его нового дома, и подумал: «я не жалею? не жалею?..» – повторяя, словно переводя неточность; потом вернулся к ноутбуку, долго смотрел, сверял, зевнул, выпил сок, исправил «от самого порта, на востоке планируется построить вокзал» и понял, что до смерти устал; откинул одеяло и завалился прямо в домашних джинсах и свитере…

«Надену утром куртку, пальто промокло невыносимо», – и казалось ему, что он только коснулся лицом подушки, такой желанной, как женщина в средние века; как стук в дверь и голос Жан-Жюля, звонкий, словно он увидел землю.

– Проснись, проснись, Стефан! Анри-Поль вернулся! – Стефан застонал, нашарил носки, сапоги, надел опять, забыв, сырое, тяжелое, как собрание сочинений Диккенса, пальто и вышел из вагончика. Шторм завалил на детской площадке один «грибок», закрутил качели; на песке было полно водорослей и незнакомого цвета камней, ракушек; Цвет уже, вереща, скакал и собирал их, в пижамке и одеяле. В Гель-Грине было одновременно и ясно, и пасмурно; так бывает после долгой ссоры в отношениях, когда люди долго кричали, разбили что-то дорогое, а потом помирились благодаря мудрости одного, благоразумию другого, но еще не привыкли к миру; чувство вины и чуть было не потерянной нежности. Над сопками висел туман, прозрачный у краев, как красивое нижнее белье, открывая розовое и зеленое; небо, несмотря на туман, уходило глубоко ввысь, и казалось, там кто-то летает. Антуан, не пропавший без вести, потому что его ждут… Море было серым – но не как вчера, а серебристым, огромное количество пены у берега, будто кружевные капитанские манжеты. Свет сидел на пороге вагончика в куртке, тоже поверх пижамы; ноги в смешных шерстяных носках – в лучших традициях Гель-Грина – желтых, с черными носочками и пятками, читал своего Набокова; стеклянный шар лежал у его ног, будто ждал приказаний. «Ты в порядке?» – спросил Стефан; Свет поглядел на него удивленно, как на незнакомца, огромными глазами, и Стефан увидел, что они цвета вчерашнего неба. Жан-Жюль уже тянул его за рукав: «О боже, Стефан, у тебя пальто насквозь мокрое, через пару дней пойдет плесенью. Хочешь, Антуан привезет тебе куртку…» – а сам совсем не здесь, не со Стефаном, маленьким юношей; вперед, вперед, будто у кого-то день рождения или узрел чудо и боится, что не поверят; пока еще сохранились следы на траве… Доски-тротуары не скрипели, даже не прогибались под Жан-Жюлем – так быстро он бежал, летел, словно одуванчик; Стефан не поспевал следом: с недосыпа кружилась голова, и все эти перепады давления, хотелось есть, пересохло горло; а Жан-Жюль бежал так отчаянно, как подросток или от чего-то страшного – от лавины или обвала камней; Стефану даже передался этот ужас – он оглядывался, нет ли там чего сзади; и возле порта, у самых голых свай, они врезались в толпу рабочих. Стефан подумал, что никогда не поедет с Жан-Жюлем на машине; на здоровом булыжнике поодаль сидел Расмус, куривший трубку.