Наталья Лигун - Черная дыра, или Три часа ночи

– Это в последний раз!

Потрогал крылышки, и растер пальцами пыльцу.

– Это в последний раз, она потерпит! Она сможет, ведь впереди – полет!

Где-то в сердце стал наигрывать мелодичный блюз, и крылышки встрепенулись навстречу ветру…

Он сдержал свое слово… Приколол ее булавкой к рамке на стене и накрыл стеклом… Теперь никто и никогда не дотронется до ее крыльев…

Босс…

Он ее любил. Любил на всю мощь своего жалкого и ничтожно маленького сердца. Она была ему нужна как квартира в престижном районе, солидное авто и ролексы на толстом запястье. Это все его! Он не мог чувствовать себя большим, пока все что он любил, было не на месте.

– На место, я сказал!

А она не находила себе места, а то место, на которое он указывал, было чужим. Ей было непонятно, почему, когда она хочет строить свою жизнь, он просто наполняет нею свою. Будто Всевышний создал людей и игрушки для них, с виду так похожих на людей. Но сейчас не про нее, а про босса. Он на нее подсел, когда понял, как отлично она вписывается в его жизнь. Она словно главный механизм, который запускает его машину могущества. Она рядом – мир улыбается. Она уходит… Что? Кто уходит? Куда уходит?

– На место, я сказал!

Хорошо, что у него было крошечное сердце, которое едва успевало качать густую от злости кровь, не то что вдаваться в мелочи: «любит – не любит». Разве тумбочка может любить своего хозяина? Она просто стоит возле кровати, и на нее удобно ставить стакан с водой.

– Она мне дорого обошлась. Естественно! Вы видели эти резные ножки цвета слоновой кости? Аристократка, папа академик. Я ее в базарный день за полцены отхватил. Все равно дороговато вышло, но она того стоит.

Она очень много для него стоила. Может два нуля. Может три…

Леонид…

Леня рос жизнерадостным мальчиком. Все ему давалась легко и просто, если рядом была мама. Она так лихо подхватывала его над землей за секунду до падения в грязевую лужу. Отряхивала, целовала и шлепала, придавая ускоренное движение вперед. Он шел по жизни беззаботно, уверенно и с чистосердечной верой в собственные силы. Мама смотрела на своего мальчика с упоением:

– Ленечка такой молодец, ни на секунду не выпускает из ручек подол моего платья.

Но внезапно удача перестала ему улыбаться.

– Как же так? Что он сделал не так?

– Да ничего, Ленечка, просто мама уехала на небеса по важным делам, – говорили ему соседки и клали руки на его опущенные сорокалетние плечи.

Математический метод «замена» произошел быстро и качественно. Он встретил ее. Ухватился ручками за подол, и полетел по жизни смеясь. Но бывало, грустил. Тогда он вжимался в ее пышную грудь и умолял никогда не соглашаться на небесные командировки. Она обещала. И выполнила свое обещание: ушла позже. Леня многого добился. Он стал ясновидящим, гуру, просветленным. Его слушался даже телевизор и мужики, играющие возле подъезда в домино.

Станиславский сказал, что любить – это хотеть касаться. И его «не верю» тут не работает. О, как мы умели касаться друг друга! Мне казалось, что могу протереть в тебе дырки, а ты во мне. Я хотела эти дырки! Чтобы просочиться в них и остаться в тебе навсегда.

Ты не давал мне ощущение «завтра». А для меня, как и для всех представительниц летательного мира, без ощущения будущего – нет настоящего. Мне надо было знать, что ты планируешь лет так через сто лежать со мной рядом и скрипеть костями, а твоя вставная челюсть будет тянуться от твоего стаканчика к моему. На все мои вопросы о будущем ты отшучивался и говорил:

– Будем жить одним днем.

А я не хотела так жить! Хотела быть вместе вечно. И знать каждую секунду, что так и будет. Знать и тереть наши дырки! Без этого ощущения «навсегда» я и сходила с ума. Хотела насытиться тобой впрок. Завернуть тебя «на потом», сложить в котомку и одинокими днями грызть по крошке, как Маресьев – сухарик. Хотела взять больше, чтобы потом растянуть тебя на подольше. Растягивать тебя, законсервированного, и верить, что ты только что с грядки.

Я брала тебя жадно, переедала тобой, но не наедалась. Истерила. Загоняла себя в угол и сама себя оттуда выгоняла кочергой. Огрызалась, кусалась, скулила, поджимала хвост и выставляла оскал напоказ. Я просто очень боялась, что закончится наш один день. Боялась, что ты уйдешь. И ты ушел…

Может начать бояться, что ты вернешься? Да так сильно бояться, что ты действительно вернешься. Не подсознание, а поле чудес. И чудеса все какие-то страшненькие, неказистые. Плохие рисунки. Неудачные. В топку! Буду рисовать счастье… потом… сначала научиться бы просто держать кисточку в руках.

Целуя тебя жадно, я говорила сама себе – запоминай! Все запоминай, до мелочей. Поэтому всегда хотела тебя видеть. Видеть и запоминать, все до каждой клеточки, чтобы потом, в одиночестве, в этой зловонной черной дыре воссоздавать тебя и любить, любить, любить…

Ты любил, когда я что-то находила на твоем теле и сдирала. Искала я тщательно, долго и интенсивно. Редко находила. Но я так была довольна этой маленькой уловкой, ведь могла не просто к тебе липнуть, а заниматься важным делом. Я чесала, гладила, нащупывала и касалась, касалась, касалась… Боялась, что поймешь что на самом деле я просто липну. А я не хотела липнуть, а хотела прилипнуть, слиться и быстренько провернуть диффузию тел. Был ты, была я. А стали Мы! Быстро-быстро, пока не закончится этот наш один день. Но он закончился…

Я достаю из котомки крошки воспоминаний. Кладу под язык и медленно набираю в рот слюни. Помнишь, как мы давились каждый своей слюной только при мысли о сексе? Помнишь, как наши слюни… Не могу вспоминать! Не могу!

Надеюсь, до ада еще далеко и мне не скоро выпадет черная метка – целую вечность вспоминать нас и знать, что «Нас» больше нет. А я уже спрашивала, почему мы расстались? Не помню… Ничего не помню, кроме твоей загорелой спины, ляжек-долек, широких щиколоток…

– Сказала! Не могу!

Так что там у нас на обоях? Что там у нас по классификации чувств? Три часа ночи, коридор, кабинет, обои. Почти – улица, фонарь, аптека.

– Привет, дыра! Соскучилась? А я нет… Ладно всасывай…

Тут все просто, до пустоты. От «нравится» до «не нравится» и шагать не нужно. Это если аллегорией, а по сути: пошататься чуток придется. Вот идешь себе такой нарядный по рынку и думаешь: «И эта кофточка ничего, и эта, и эту, пожалуй, сносила бы. Эту можно для леса взять. А эту на вечеринку». Многое нравится. Не то, чтобы «Ах!», но носить можно. Разлезется по швам, и выбросить не жалко, пойдешь на рынок, купишь новую.

– Так, надо на лето что-то новенькое, чтобы подружки обзавидовались, и грудь подчеркнуть.

В лифчик пуш-апы и вот он – свежеиспеченный полувер, полумуж, полулюбовник. Еще и к туфлям подходит.