Евгения Микулина - Наблюдатель. Женщина-Vamp: вампирская трилогия

Да и ей, как мне кажется, будет без меня скучно, когда я склею ласты.

И она это, кстати, знает. Поэтому и сбежала: испугалась, больше всего, соблазна меня обратить. Когда я имел свою остановку сердца, она была очень близка к тому, чтобы нарушить клятву, обречь меня на проклятие вечной ночи, лишить возможности продолжить свой род, и все такое прочее.

Продержалась она не долго. Но может продержалась бы и дольше, если бы я не приехал с сугубо человеческим упрямством, ее уговаривать… Пытался сказать, что надо принять себя, принять меня и… жить жизнь.

И вот тут мне досталось чудо, куда более эффектное, чем все великолепные иллюзии Воланда и даже обретение Мастером долгожданного покоя.

Марина меня послушала. Она мне поверила. Она решила рискнуть.

Бог знает, почему. Может, сильно соскучилась. Может, поняла, что полезная терапевтическая разлука доставляет нам обоим такую боль, что лучше умереть, чем так мучиться. Она говорила вчера, между поцелуями, заливая мне майку слезами, что не простила бы себя, если бы вдруг от расставания с ней я пошел в разнос и причинил себе вред – в общем, пострадал бы от ее желания сделать, как лучше. Что-то такое она мне говорила про то, что, не будь Джен Эйр такая максималистка и ханжа, у мистера Рочестера руки-ноги были бы целы. Сравнение не из моего арсенала, я в дамских романах не силен, но понимаю, что она имеет в виду.

Может, просто, неведомые мне механизмы бессмертной любви все-таки оставляют вампиров такими же ранимыми и жаждущими сказки, как люди. Сказал же мне как-то ее рыжий приятель Серхио, что живой мертвец не может разлюбить, потому что не может ИЗМЕНИТЬСЯ. Их любовь – навсегда.

Я не знаю, как мне удалось убедить ее, что нам надо быть вместе, не загадывать на будущее, и пусть все будет как будет. Но убедил. И теперь мне самому нехило было бы осознать, во что я ввязался. Чего добился. За что боролся, на то и напоролся, верно? Ну вот я пока не очень знаю, на что напоролся. Я так был сосредоточен на достижении цели, что думать было некогда.

Сейчас, когда она спит на моем плече, я могу и подумать.

Какой странный, бешеный у нас вчера получился вечер! Сначала я нашел ее в застывшем в пелене тумана Кенсингтонском саду. И сердце мое перевернулось, когда я увидел, как она тоскует – и как решительно настроена меня оттолкнуть. Она плакала. Целовала меня. Пыталась отговорить. Но я знал – видел по ее глазам: не сможет. Не отговорит. Не оттолкнет. Потому, что сама сдалась.

Может, она просто действительно любит меня.

Она сделала последнее усилие, когда объяснила мне, что именно я потеряю, любя, как она выражается, «женщину, которая не может подарить жизнь». До того, как Этьен погубил ее, Марина была счастливой матерью двоих малышей. Они выросли, у них тоже родились дети и внуки, а потом и правнуки, и так далее. Теперь у Марины десятки потомков по всему свету, и она следит за ними – помогает им иногда. Она показала мне одну из своих подопечных – девочку-подростка по имени Энни, нормальную лондонскую дурочку-школьницу, разве только почему-то похожую на Марину до неправдоподобия. И объяснила: такая вот Энни, и ей подобные – то, чего никогда не будет у меня, если я стану жить с ней.

Дети. Марина переживает, что я покину сей мир, не оставив потомства.

И нет никакого способа объяснить моей бедной вампирше, для которой вопросы материнства и детства важны, что я… мужик. Ну то есть я не испытываю, как некоторые, панического страха перед перспективой стать когда-нибудь отцом. Но точно не сижу ночами, мечтая услышать топот маленьких ножек. Мне это в принципе фиолетово, и уж точно не заставит отказаться от любви к ней.

Может, у меня винтов в голове недостает. Может, это просто нормальная мужская реакция. Женщина, которую я люблю, для меня важнее каких-то абстрактных упущенных возможностей. И это, по-моему, довольно просто понять.

Так что, возможно, я и не прав, когда думаю, что у нас с Мариной «все сложно». Не так уж и сложно, получается. Есть некая система ценностей, и в этой системе есть приоритеты. Мой приоритет – она. Быть с ней. Эгоистично? Может быть, не спорю. Марина говорит, что эгоизм – преимущественно вампирское качество. Ну если так, то я пока что веду себя гораздо более по-вампирски, чем она. Она-то идет, так сказать, тропой бескорыстной любви.

Не хочу я, честно говоря, тратить свои силы и время на размышления: кто из нас более безумен или эгоистичен, кто чем жертвует, кто больше приобретает. За последний год своей жизни я узнал много важного. Что любовь существует, например, – между прочим в ЭТО поверить было не легче, чем в вампиров. Как пел нам старый добрый Джордж Майкл, «When you find a love, when you know that it exists…» Когда ты находишь любовь, узнаешь, что она бывает, и что она случилась с тобой… Это меняет тебя. Навсегда. По-моему, это круче обращения. И я думал, конечно, о том, что в моей любви к Марине есть что-то ненормальное – что я заворожен ею, околдован, как герой другой странной песни… Что я иду вдоль по улице за своей Метелицей, женщиной с бледным холодным лицом, от которой не могу оторваться. Я звал ее когда-то, в самом начале нашей любви, Снегурочкой – я знал, что у нее холодные руки, и все мечтал проверить, вся ли она так же холодна. Я узнал. Да, у нее холодная кожа. И очень горячее, очень живое сердце – странно даже, как это она не тает. И ровно потому, что я знаю, какое живое у нее сердце и какие теплые слезы, мне и кажутся такими смешными ее разговоры о том, что она типа «мертвая женщина». Глупая она у меня, хотя ей и двести с хвостиком.

Я не хочу сейчас думать лишнего. Я хочу вспоминать, как мы с Мариной, все обсудив и крепко поплакав, дали друг другу наконец обещание не терзаться больше понапрасну. Как целовались в ее машине, слушая стук дождевых капель: на улице начался самый настоящий ливень. Как оторвались друг от друга, хохоча – оба понимали, что ведем себя нелепо, обнимаясь в машине, как подростки, в то время как у нас целая совместная жизнь впереди.

Отсмеявшись, мы поехали к ней домой – особняк у нее тут, в Холланд-Парке, просто замечательный. Особенно в нем хороши ковры на полах. Диваны. Ступеньки лестницы. Ну и кровать. Больше – кроме ковров и прочей мебели, на которую можно прилечь, – я ничего толком не разглядел. А что вы хотите? Мы не виделись почти два месяца. Я не целовал ее два месяца. Я почти забыл, как мне нравится в ней все, от аромата волос, который не описать, до вишневых глаз, до вкуса ее поцелуев. Она говорит, что мертва, что ее поцелуй – это поцелуй смерти. Значит, я знаю вкус смерти. И он нравится мне – нравится до безумия. Он… безупречен, вкус моей смерти.

Подумать только – я почти забыл, как горит от прикосновения ее ледяных пальцев моя кожа. Почти забыл, как неутолима моя жажда БЫТЬ с ней.