Андрей Наугольный - Ещё поживём. Стихи, проза, размышления

Прошлое его было неказистым, он стыдился своего прошлого, настоящее – заурядным и пресным, будущее – он с надеждой всматривался в него – призрачным и невнятным… Всюду – кресты, крестики, нолики… Какая-то мучительная пустота, от которой не спрячешься, не убежишь… Его существование походило на сон, а сон – на воспоминание о каких-то нездешних, фантастических временах…

…А вагон жил своей особой жизнью. Дым стоял коромыслом, хоть топор вешай. Звенела посуда. У братвы откуда-то появились трёхлитровые банки, чай, который они поминутно бегали заваривать к титану… Главным заводилой был Француз. Он метался с этими банками, выдавал на ходу скабрезные анекдоты, о чём-то спорил с проводником… Шустрил, в общем. Братва веселилась от души. С той стороны вагона пришёл Рыжов. Он был чем-то явно озабочен. Маленький, лысый, с резкими дёргаными движениями типичного неврастеника… Он сказал:

– Нас семеро – их тридцать… Поднеси искру, и всё вспыхнет. Не довезём, так что, не спите… На кладбище отоспимся.

И он ушёл, удручённый своими фантазиями…

«Вот, не сидится тебе, волчара, – устало подумал Горев, и, продекламировав себе под нос: «Или бунт на борту обнаружив…», он задремал, задремал… Разбудил его Егоров – испуган, убит. Его бесцветные глазки вспыхивали и гасли, как зрачки обезумевшего светофора.

– Они договорились с проводником, чтобы тот продал им водки. Выпить им захотелось. В последний раз. И уже, видимо, выпили, – он вымучено улыбнулся. – Ты побудь здесь, а я пойду к Рыжову на инструктаж.

И он исчез. Канул… И заплёванный пол вагона, как шаткая палуба брига во время бури, начал убегать из-под ног. Гул нарастал. Мятеж. Бунт (напророчил!). Бессмысленный и беспощадный.

В вагоне действительно накапливалась, медленно вызревая, глухая косная сила, тёмные её волны уже ползли по коридору: бессвязные ругательства, долгие и нудные шепотки, натужный кашель; там всё двигалось, как щупальца невиданного чудовища, ищущего выхода и готового смести всё на своём пути… Кто-то, заводя себя и остальных, дико хрипел в соседнем купе:

– Если я выпью, то им мало не покажется. Я им устрою последний день Помпеи, была бы водка!

И тот, за стенкой, по-звериному заскрипел зубами. Всё смешалось. Где-то разбили стакан. В купе к Гореву уже несколько раз заглядывали какие-то безобразные рожи, заглядывали и благожелательно ухмылялись:

– Всё ништяк, сержант! Держи хвост пистолетом! Парит наш орел!

В груди появился странный, особый холодок, словно воткнули в сердце тупую иглу… И Гореву вдруг представилось, что весь этот растревоженный улей пришёл в движение и ворвался, хлынул, как грязевой поток, к нему в купе. И он точно увидел самого себя – истоптанного, скрюченного, жалкого – сначала в вонючем тамбуре, а потом уже там, где мелькали телеграфные столбы, ельник, резкая чернота откосов… «Ну, ты, доктор Живаго, проснись! Прямо-таки „Дети, бегущие от грозы“ какие-то… Причём резво», – приходя в отчаяние от собственной мягкотелости, подумал Горев. И он, усмиряя разыгравшееся воображение, встал, вытащил из-под сиденья дубинку и замер, тревожно прислушиваясь… Егоров не появлялся. А время застыло. Не было его в этом прокуренном вагоне. Потом враз всё сдвинулось, сбилось – и то, и это, всё…

В купе влетел капитан Рыжов. Влетел, пританцовывая. Взмокший, с дубинкой в руке.

– Ну, дурдом, сейчас начнётся, – хладнокровно сообщил он, – но у нас ещё есть шанс! Ты не лезь, я сам! Меня они знают. Очень хорошо – с плохой стороны. Собаки…

И он бросился по вагону. Его голос был гулким, как шаги конвоя в коридорах тюрьмы, как шаги Командора…

– Молчать, шпана! – с весёлой злостью кричал он. – Ты? А может быть, ты! Кто хочет высказаться? Не вижу желающих… Педрилы несчастные!

И минут через десять, показавшихся вечностью, он снова оказался рядом с Горевым. Он притащил с собой Француза волоком… «Фамилия у него смешная, – вспомнил Горев, – Монзиков». Рыжов был страшен. Он, ухватив левой рукой Француза за шиворот, правой молотил того по печени. Француз бессмысленно улыбался, бормотал невнятное: «Бог – не фраер, начальник…» – и пытался голосить, как торговка базарная…

– На! – и Рыжов толкнул Француза к Гореву, – держи его, бей!

И он, сжавшись в тугой комок, двинулся вновь по вагону. Без тормозов… Горев поймал Француза, как подушку, – бросались, вот так же, когда-то в детстве – и встряхнув его, словно не по-настоящему всё, понарошку, ударил локтем по переносице. Француз завизжал, как поросёнок. И страх отступил. Он ударил ещё раз и ещё… И что-то заговорил, завыл… Первобытная ярость жгла его сердце, и душа замерла, онемела, таким холодом повеяло на неё – смертельным, арктическим – из бездны, о существовании которой он и не подозревал в себе…

Голова Француза моталась, как неваляшка. Он был в отрубе, в состоянии грогги, и выпал в осадок… Остановил Горева всё тот же Рыжов.

– Всё, отбой, – лицо капитана расплывалось в какой-то блин, не разберёшь ничего. – А где Егоров, где это говно? Куда он делся? Да оставь ты его! Тоже мне – человек без комплексов, убьёшь ведь… На вот, выпей!

Горев бросил Француза, и тот, давно уже в отключке, рухнул на пол. А Рыжов, вытащив из-за пазухи пузырь водки, щедрой рукой налил Гореву целый стакан. Опустошение. Безоблачное молчание. Сияющие вершины. У Горева перехватило горло. Он вспомнил изумлённые глаза Монзикова. Пелена, пепел… Мальчик с собакой. Тихий снежок, острый коготок… Того айзера – в одном сапоге, на теплотрассе, вниз головой. Отупение, полный бред… «Не пропадай», – тихий свет маминой улыбки. За окном громыхал встречный, грохочущий мрак, почти истерика… Что же это, Боже? Шизуха… Всё говно, кроме мочи?.. И Горев, потирая разбитые в кровь костяшки пальцев, медленно потянулся к стакану. Монзиков валялся на полу, пуская кровавые пузыри… Тряпка, ветошка, ненужный хлам…

Сквозь мутную влагу и грязное стекло Гореву улыбался – ласково и понимающе – капитан Рыжов. Его глаза, две грязные лужицы, затянутые льдом, а там, на этом самом дне… «Что ж, каждый ангел ужасен», – словно током ударила, опрокинула Горева совершенно безумная мысль. И он засмеялся, внезапно успокоившись и уже выискивая, чем бы таким ему закусить…

Горев открыл глаза. Сон, всего лишь сон… Сон ли после кошмара?.. А может – вместо него? За окном топорщился лес. Егоров читал газету. И было слышно, как там, среди хаоса разговоров, о чём-то твердит Француз, властно покрикивая на своих незадачливых собеседников… Оклемался, или?.. И откуда-то выплыл Глеб-финикиец, урод, из подсознания, и угнездилась в душе назойливая уверенность в бесконечности подобного рода преображений.