Наталия Шимонова - Октомерон, или Моё путешествие по Андалусии

– А что же вы, дон Бернардино? – обратился тогда ко мне дон Аугусто. – Что скажете о себе вы?

– Сеньоры! Я лишь простой путешественник и цель моих странствий я уже имел удовольствие изъяснить вам. Семейное же моё состояние таково, что я одинок, разумею, что не имею пока ещё подруги жизни. Но надеюсь, что вскоре я обрету её и тогда уже со знанием дела смогу рассуждать о прелестях и тяготах семейного положения, – ответил я с поклоном.

– Браво! Это достойная речь, – заключила мои слова донья Альфонсина. – Мне кажется, что только дон Санчо ещё ничего не сказал о себе, – продолжила она.

Дон Санчо встал, поклонился и сказал так:

– По облику моему вы, должно быть, увидели, что я человек одинокий и не гонящийся за внешним блеском, ибо сие не пристало ни моему возрасту, ни моему положению. Мне уже тридцать пять лет, и хотя я не достиг ещё того прекрасного состояния, в котором жизнь ощущается полною мерою, как достопочтенный дон Аугусто, – он поклонился этому сеньору, – но я уже и не нахожусь в том положении, когда каждый новый день приносит неизбывные радости, как дон Алонсо и дон Хуан, чья молодость искрит теперь в их ожиданиях и чаяниях счастья. У меня нет семьи, но этого пожелал я сам, ибо имел для того некоторые основания. Я не сделался монахом, хотя и желал этого всем сердцем. Но и тут судьба выступила против меня. Итак, я влачу своё существование меж небом и землёй, меж монастырём и миром, и теперь я благодарен Всевышнему, что он послал мне столь блестящее общество для того, чтобы грядущие часы или дни показались мне веселее предыдущих и будущих, кои грозят мне одиночеством. Уповаю же я на то, что пути Провидения никому не ведомы и, как знать, не скрывается ли и в этой нашей встрече для меня (да и для всех нас) нечто такое, что переменит мою жизнь в несравненно лучшую сторону!

Окончив говорить, дон Санчо вновь поклонился, а всё общество взволновалось. Я, поражённый этой речью, задумался о тех превратностях судьбы, кои мог пережить этот сеньор и так же увидел, как сеньорита Мария со вниманием и участием посмотрела на дона Санчо и, казалось, всей душою посочувствовала ему.

Однако, оттого, что речь дона Санчо произвела на всех отчасти тягостное впечатление, дон Аугусто сказал так:

– Хотя, благородный дон Санчо, мы не знаем всех тех превратностей, коими одарили вас судьба и Провидение, всё же позвольте мне от лица всех, кто теперь присутствует тут, выразить вам глубочайшее сочувствие и пожелать скорейшего разрешения от всех ваших бед.

– Да, да! – все дамы и кавалеры пылко присоединились к этим слова дона Аугусто, и я так же не отставал от всех, чуть не плача от сочувствия к дону Санчо.

– Благодарю вас всех, драгоценные мои сеньоры! И простите, что я своими речами навёл вас на грустные мысли, – со слезами на глазах ответил дон Санчо, поочередно отвечая на дружеские знаки внимания и участия, которыми от души награждали его все присутствующие и даже дамы.

– А чтобы окончательно расстаться с грустью, быть может, нам стоит начать наш Октомерон? – спросила донья Альфонсина.

– Да, да! – пылко произнёс дон Санчо.

– Тогда, быть может, дон Аугусто, по праву старшинства, поведёт свой рассказ первым?

Все тут же согласились со словами доньи Альфонсины и стали просить дона Аугусто открыть первый день своим рассказом.

– Хорошо, – ответил на это дон Аугусто. – Уступая вашим просьбам, я начну свой рассказ с предложения установить нам очередность. После меня пусть говорит дон Санчо, ибо он также из Гранады, как и я, и он вторым представлялся нашему обществу. Пусть следом за ним говорят севильцы, братья дон Алонсо и дон Хуан, по старшинству, как говорившие речь после дона Санчо. Затем пусть говорит добрая донья Альфонсина, также севильянка и старшая среди своей семьи. После неё – сеньорита Мария, а затем дон Родриго, и это будет ему необидно, ибо он, как кабальеро, уступит своим сёстрам слово. Ну, а завершит наши рассказы пусть дон Бернардино, чтобы после наших андалусских сказок мы бы могли потешиться историей, свершившейся в других краях, к тому же изложенной настоящим учёным и писателем, а мы поняли, что вы, дон Бернардино, именно такой человек и есть. Все ли согласны со мною, мои добрые сеньоры?

– Да, да, мы все согласны! Вы распределили очерёдность по справедливости и только так, как и надобно было её распределить, и так, как не распределил бы её и мудрейший из мудрых людей, – воскликнули все.

– Итак, тогда позвольте мне, по праву первого рассказчика, обратиться ко временам совсем недалёким и поведать вам следующую историю.

В славном городе Севилье проживал некогда дон Диего Альфонсо де Рибас и Кастильяс, принадлежавший к фамилии знатной и воинственной. Все предки дона Диего служили кастильским королям славно, верою и правдою, не жалея крови своей, и круша врага сталью своих толедских клинков. Однако с тех пор, как последний мавр был изгнан из владений христианнейших испанских королей, слава рода де Рибас стала постепенно угасать, ибо некому было поддерживать её. Дон Диего, последний мужчина в славном роду, в душе был совсем не воином. Самой главной его страстью была страсть к нарядам. Ни у кого не было такого расшитого золотом камзола, как у него, когда выходил он в день Светлой Пасхи из дверей собора. Ни у кого не было столь пышного плюмажа, состоявшего не менее как из пяти перьев. А перевязь его шпаги была затейливо и искусно расшита изображениями полевых цветов – лазоревых, красных, изумрудных и золотых. Усладу для глаз представлял собою славный дон Диего, ведь был он к тому же ещё и красив. Однако, хотя и был он хорош собой и древнего рода, и к тому ж ещё богат, отцы уже двух невест отказали ему в сватовстве, потому как шпага его мирно спала в ножнах, не имея, как сказал поэт, дела, к какому могла бы приложиться, и все в Севилье о том знали.

Как-то раз печаль дона Диего от этого сделалась столь сильной, что он, несмотря на наступление темноты, вышел из дому и отправился бродить куда глаза глядят, не взяв с собою даже верного своего Луку.

Ночь между тем сгустилась над Севильей. Дыхание тёплого ветра повеяло над нею, напоив ароматами лавра и апельсина ночную тишь. То там, то сям из окон доносились голоса, повествовавшие дону Диего о семейных радостях, прятавшихся от него за крепкими ставнями. Бедные домишки, притулившиеся невдалеке от дворцов, также повествовали миру о счастье семейной жизни, коей дон Диего был совершенно лишён, и которой так страстно жаждал.