Марк Берколайко - Партия

– Но за ничтожным авантюристом Клодием стояли огромные деньги Красса и огромное влияние Цезаря.

– А почему же за Цицероном не стояли ничьи деньги и влияние? Почему он поддержал Помпея, а не меня? Где гражданское чутье «Отца отечества»? Где его чувство Хроноса? Почему, наконец, я не воспеваю идеалы Республики, а воюя, наполняю ее казну галльскими богатствами и британской данью? Что ж это за идеалы, которые нуждаются в завоеваниях Цезаря, не верящего в идеалы?

– Ты хороший полемист, Цезарь, и величайший гений войны со времен Александра Македонского. Но ты и величайший циник, а потому люди никогда не будут верны тебе по-настоящему. Ты постоянно будешь воевать, чтобы развращать Республику все более богатыми трофеями, и истинные патриоты Рима когда-нибудь всерьез задумаются: «Что делать: служить Цезарю, чтобы выиграть очередную войну, или убить Цезаря, чтобы надолго обеспечить мир?»

– Как же тыотвечаешь на этот вопрос, Марк Юний?

– Пока служить Цезарю… помочь ему закончить гражданскую войну.

– И это после того, как помогал Помпею, пока у него были шансы?… Ну-ну… Завтра я с несколькими кораблями поплыву к твоему приятелю, Кассию.

– Это опасно. Цезарь. Кассий командует огромным флотом Помпея и командует решительно.

– Ничуть не опасно, Марк. Мне надо лишь успеть заговорить с ним и взглянуть ему в глаза. Боги дали мне такую силу, что никто из смертных не может ей противостоять. Но, знаешь ли, боги любят смеяться. Иногда даже хохотать. Дав мне невиданную силу, поместили ее в никудышное тело. Поразили странной болезнью; врачи называют ее комициальной…

– Так твои припадки – не вымысел?

– Все начинается с хохота богов. Он звучит в ушах – тихо, потом все громче, потом в глазах темнеет и я сотрясаюсь, хохочу вместе с богами… Над чем? – хотел бы я однажды понять. Но никогда не пойму, потому что после припадка ничего не помню, только ужасно болит голова. Я победил свое никудышное тело, истязал его тяжелейшими упражнениями, спал на повозке или голой земле; под дождем ли, снегом ли, в мороз ли, в жару – все равно. Теперь я провожу на коне дни и ночи, в рукопашной могу одолеть десятерых. Я самый неприхотливый и выносливый солдат во всей Ойкумене… но в любую минуту могу вместе с богами забиться в судорогах хохота. Как ты думаешь, над чем они смеются?

Что это? Брут, кажется, смотрит на него с жалостью? Он осмеливается смотреть на него с жалостью?!

– Я преклоняюсь перед тобой, Гай Юлий! Ах, если бы ты преклонялся перед идеалами Республики!

– Оставь в покое идеалы, Марк! Они не помешали свершиться двум опустошительным гражданским войнам. И если я не выстрою прочную систему единоличного правления, то будет и третья такая война, и седьмая, и десятая. Хочешь сохранить Рим, помогай мне. Будучи квестором в Киликии, ты удачно спекулировал, хорошо пощипал тамошних земледельцев, накидывая на официальные налоги еще пятьдесят процентов в пользу своего кошелька. Идеалы Республики этому не препятствовали – и прекрасно! Теперь ты богат и неподкупен. Однако я подкупаю тебя не деньгами, а честью быть лучшим помощником Цезаря. И еще. Молва твердит, что ты – мой сын. Ты веришь в это?

– Да.

– Тем не менее, сражался против меня. А ведь по приказу Помпея был убит и твой отец… твой законный отец.

Брут остался совершенно спокоен, хотя конечно же услышал, сколько угрозы в голосе победителя.

– Ладно… Все это – в прошлом. Только богам известно, был ли ты зачат тогда, когда мы с твоей матерью любили друг друга. Но для меня гораздо важнее – солдат ты или слабак. Ради крошечной возможности сохранить гражданский мир я отдал свою дочь Юлию замуж за Помпея. Она умерла, моя драгоценная, моя единственная. Но даже если б она была сейчас жива, я громил бы Помпея так же безжалостно.

Перед битвой я приказал своим центурионам не причинять тебе ни малейшего вреда. Чего бы это ни стоило… Не Боги позволили тебе уцелеть и отсидеться в камышах фарсальских болот – не Боги и не Фортуна, а я и мои солдаты. Но такую слабость я могу себе позволить лишь единожды. Помни это.

Двадцать три человека, все вооружены. На первый взгляд – безнадежно. На второй и сотый – тоже. Так что же, не идти в сенат? Нет, не годится… надо как-то выиграть время, ограничить их возможность ударить наверняка… Что-то такое сказал ему Брут, когда они расставались под Фарсалом… Какую-то важную фразу… Ага! «Ты невероятно смел и удачлив, Цезарь, но все время нападаешь и мало заботишься о защите. Советую тебе никогда не снимать доспехи».

Занятно! Брут, разумеется, эти слова помнит, а потому… Потому, потому… Допустим, на нем будет необычно просторная тога, со многими складками. Доспехов под ней (к сожалению) не будет – могут случайно обнаружить и понять, что он знал о предстоящем нападении, подготовился к нему – значит, они нападали не на беззащитного… Но создать видимость… так развернуть плечи, будто они схвачены тяжелыми боевыми латами, прикрывающими грудь и живот. Тогда Брут велит остальным мерзавцам бить в шею… или в пах, или сзади. Нет, они хоть и ничтожества, но все же патриции – удары в пах и спину постыдны. Значит, только в шею. Значит, будут суетиться, толкаться, мешать друг другу.

Есть, есть шанс продержаться!

– Бальб, предупреди наших в сенате, что готовится драчка. Они увидят всех, кто на меня нападет, пусть будут наготове, ждут моей команды «К оружию!» – и тогда рубят. Никто не должен остаться в живых; Антонию я приказываю убить Гая Требония и перекрыть выход из курии. Ты кинешь мне меч, и десяток я изрублю лично.

– Гай, тебя убьют до того, как ты скомандуешь.

– Помолчи!

…Но они могут занервничать и не решатся напасть. Значит, нужно заставить решиться.

– И еще. Сенатор Попилий Лена на каждом заседании выпрашивает у меня какие-нибудь подачки. Передай ему, пусть соберет все свои просьбы в кучу, сегодня я удовлетворю его полностью. Но при двух условиях. До моего появления он должен с таинственным видом подойти к Бруту и Кассию и сказать, что желает им успеха. Но лишь только я войду в курию, пусть отведет меня в сторону и начнет просить. И все время при этом посматривает в их сторону. Потом я скажу громко: «Нет, мне трудно в это поверить!» и пойду к своему креслу.

– Цезарь, я подчинялся тебе во всем и беспрекословно. Но ничего этого делать не буду.

– Еще с полчаса, пока я окончательно все взвешу – не будешь. А потом, если велю, сделаешь все в точности.

– Гай, тебе надоела жизнь – отвори себе вены. Но не иди на заклание.

– Хорошо, Корнелий, оставь меня, побудь в соседнем зале. Я тебя скоро позову.

Бальб вышел, а Цезарь прилег на неудобное ложе – специально сделанное неудобным, чтобы напоминать о походных ночлегах, когда так хорошо думается под перекличку часовых и уютное ржание лошадей, когда быстрые, четкие мысли с ладностью хорошо пригнанных камней укладывались одна к другой, и возводили очередной прочный дом на фундаменте, называемом «Цезарь повелел!»