Марк Берколайко - Партия

– Да здравствует счастливое рабство!

Еще через неделю.

– Так почему все же, масса, переработка навоза? Как потомку лихого улана, сыну рафинированной пианистки, могло такое прийти в голову?

– Машка, я не вожусь с говном, не вычищаю авгиевы конюшни и вообще не ассенизатор! Я произвожу превосходные органические удобрения и очень успешно их продаю. Попутно обрабатываю, возрождаю заброшенные земли. Выращиваю на них хороший пивной ячмень. Собираюсь сеять озимые, делаю еще кучу толковой работы. Или ты мне по-прежнему не веришь?

– Типун вам на язык! Если я вам хоть один раз… хоть в чем-то не поверю… хуже этого может быть только потеря Муньки!

И почти против воли, в который уже раз Георгий залюбовался, как в минуты волнения лицо ее заливает румянец, а шея и грудь становятся снежно-белыми. Она за собой это знала и смеялась, что такое сочетание фантасмагорично, как если бы во главе святого Белого движения оказался фанатичный красный комиссар. Зато не знала, что в минуты близости цвета по ней разбегаются ровно наоборот: лицо становится мертвенно бледным, а грудь и шея пламенеют. Наверное, потому, что сознание умирает, благословив раскаляющееся тело…

– Наше поколение выросло в абсолютной уверенности, что в нынешней России – в князи можно только из грязи. С помощью грязи. Посредством грязи. А в вас – какая-то трогательная до безумия (или безумная до трогательности?) вера, что можно и за счет ума, таланта, благородства… Господи, слово-то какое архаичное! Я и не знаю – восхищаться вами, или жалеть, как девственницу, которую еще ой сколько раз изнасилуют.

– Машка, родная, ведь все это только слова: «наше поколение считает так, ваше поколение – иначе». Это все Тургенев в Париже выдумывал. Он с Полиной Виардо долго не виделся, вот и кошмарил про Базарова и нигилистов.

– Скажите еще, что несварением маялся.

– И такое возможно… Есть совесть и бессовестность, честь и бесчестие, прохиндейство и порядочность. Иногда они меняют очертания, форму, одежду, расцветку… хрен их знает, что они еще меняют… но ведь сердцевина остается той же. Просто в гнусные времена черное объявляется белым и кажется, что выбора нет.

– Вы считаете нынешние времена гнусными?

– Конечно.

– А вот я, представьте, так не считаю. Нормальные времена нормального естественного отбора в нормальной воровской стране.

– Так что ж ты из нее бежать намылилась?

– Потому что воровать не могу! Торговать пером – могу. Б… вать – могу… нет, раньше могла, пока вас в санатории не встретила. Убить, если понадобится, смогу. И не только старушку-процентщицу. А вот воровать не могу. И, кстати, жутко себя за это презираю.

– Маша, опомнись!

– Милорд, масса, Георгий Георгиевич! Я вас люблю без памяти. До донышка. Навсегда. Но честное слово, иногда я воспринимаю это как пожизненную неизлечимую болезнь, которая сделала меня инвалидом.

– Ах, так?!

– А вы думаете, что своей глупой совестливостью вылечиваете меня от прежней скверной жизни? Черта с два! Это была отличная жизнь, где все четко и ясно. Просто, как табуретка. Есть цель и есть пути к цели. Если найдешь путь, чтоб без трупов – выбирай его, он безопаснее. Не найдешь – иди по трупам, но не распускай сопли и не кайся… Нечего смотреть на меня с таким ужасом! Это мне впору ужасаться, потому что появились вы – и я ослабела, потеряла иммунитет.

– Ты ошибаешься. Я смотрю на тебя не с ужасом, а с отвращением!

– Прямо-таки с отвращением? Тогда дайте себе волю, врежьте свою легендарную двойку боковых!

– Не получится! Когда тошнит, хорошо врезать невозможно. А меня от тебя тошнит!

И хлопнул дверью.

А еще часа через полтора дверь ему открыла Мунька.

– Георгий Георгиевич, я разобрала очень красивое четырехладейное окончание. Хотите посмотреть?

– Мунечка, попозже. Ты извини, мы тут с мамой немного поорали…

– Ничего, орите, вы мне не мешаете. Все равно пора привыкать хорошо думать в шумном турнирном зале. Многие гроссмейстеры, анализируя позиции, специально включают на полную громкость и радио, и телевизор.

– Мунька, ты гениальный человек! И очень хороший. А где мама?

– В большой комнате. Стоит у окна.

Действительно, стояла. Наверняка видела, как он несся по улице. И как возвращался с цветами и тортом. Вроде бы за ними и убежал.

Подошел, стал рядом. Как тогда в санатории, на балконе. Только теперь руки заняты. Вообще-то желательно торт в холодильник, а цветы – в вазу. С другой стороны, с ними надежнее. Как будто держишь индульгенцию, подписанную самим папой.

– Все, что я тебе наговорил, дели на тысячу.

– Все, что я вам наговорила, делите на две.

Стояли и смотрели вдаль. Только не на рассвет, а на московский поезд, увозивший счастливцев, которые завтра утром рассыпятся по чартерам – в Турцию, в Хорватию, в Испанию. Эх, счастливцы, счастливцы! Не надо вам готовиться к уборочной, боронить поля под озимые, выполнять контракт на поставку удобрений в Иорданию, ломать голову, как возвращать в декабре кредиты.

Поезд уползал медленно, чуть подрагивая. Как веревочка, которую чья-то забавляющаяся рука водит перед носом навострившегося кота.

– Я не за себя боюсь. Я боюсь, что они вас раздавят.

– Кто они?

– Все. Все, кто на вашем месте воровал бы и делился. Для кого эти ваши мечты о собственном Бородинском поле – как серпом по яйцам. Для кого ваше внутреннее благородство – запах чужака.

– Машуня, я умею драться. И вообще, не каркай.

– Не буду…

Сначала над идеей Бруткевича смеялись. Потом, когда с помощью Толоконина удалось убедить банки дать крупные кредиты – без обеспечения, под проект, – стали говорить, что деньги будут разворованы сразу, бесхитростно и нагло. Но в область пошла техника, рылись траншеи – и родилась новая версия: все закупается и строится по головокружительным ценам, с сумасшедшими «откатами». Тем временем заброшенные фермы энергично очищались, а чудо-черви заработали как вечный двигатель, пожирая свозимые со всей области залежи и выделяя готовую к употреблению органику. Появились контракты на поставку в Иорданию и Кувейт – и потерявшая сон оппозиция забросала прокуратуру сигналами о продажах народного добра по заниженным ценам, но опять же с сумасшедшими «откатами».

Проверки следовали одна за другой, в офисе «Недогонежпроекта» выделили для контролеров специальную комнату, и она никогда не пустовала. Как поговаривал один из замов Георгия, бывший физик-экспериментатор, сангвиник Абрамыч: «Одна орда сменить другую / Спешит, дав отдых полчаса».

Но все это Бруткевича не волновало. «Откатов» не было, на жизнь хватало и без них – выручали заработанные когда-то на выборах деньги. А проект, с неизбежными скрипами, но шел. Однако ж свалилась на голову другая забота. Главы самых гиблых районов зачастили к Толоконину с просьбами: а почему бы Бруткевичу, возрождателю и воскресителю, не возродить их заброшенные земли и не подкормить ревущий от хронической голодухи скот? Хотя бы для того, чтобы надежно обеспечить червей исходным сырьем? Ведь вывозимый с полуразрушенных ферм, окаменевший навоз, если по правде, говорили они, районный. Если по справедливости, толковали они, то почти полезное, почти ископаемое. И раз Бруткевич научился на нем делать деньги, то и районам должно что-то перепадать.